Черный
Шрифт:
– Где дядя Том?
– спросил я.
– Спит, - ответила она.
Я ворвался в комнату, подбежал к постели и стал его трясти.
– Дядя Том, бабушка велела вам побыстрей прийти. Дедушка умер, выпалил я, не переводя духа.
Он открыл глаза и долго смотрел на меня.
– Уродится же такой дурак, - сказал он тихо.
– Разве можно так сообщать человеку о смерти отца?
Я смотрел на него озадаченно; я не мог отдышаться.
– Я всю дорогу бежал, - сказал я.
– Запыхался. Извините.
Он медленно встал и начал одеваться, не обращая на меня внимания;
– Чего ты ждешь?
– наконец спросил он.
– Ничего, - сказал я.
Я медленно шел домой и думал, почему я не такой, как все, почему я вечно делаю не то, что надо. И говорю не то, и поступаю не так, все на меня злятся. Я никогда не умел говорить с людьми, не понимал, что они думают, чего хотят. Разве я хотел рассердить дядю Тома? А он рассердился, да так, что гнев пересилил горе. Не найдя ответа, я решил, что нечего мне расстраиваться, все равно, как бы я ни старался, моей семье не угодишь!
Меня не взяли хоронить дедушку, а оставили присматривать за домом. Я читал детективный роман, пока все не вернулись с кладбища. Мне ничего не рассказали, а я не стал их расспрашивать. Жизнь вошла в свою обычную колею - сон, каша, рагу из овощей, школа, учение, одиночество, тоска, снова сон.
Я совсем оборвался, мне стыдно было появляться в своих лохмотьях в школе. Многие ребята в классе уже носили костюмы с длинными брюками. Я так злился, что решил поговорить с бабушкой начистоту: если она не позволит мне работать по субботам, я уйду из дома. Но когда я заговорил, она не стала меня слушать. Я ходил за ней по пятам и требовал разрешения работать по субботам. Она твердила - нет, нет, ни за что, лучше не проси.
– Тогда я брошу школу, - объявил я.
– Бросай, мне все равно, - сказала она.
– Уеду от вас и письма никогда не пришлю.
– Никуда ты не уедешь, - сказала она с издевкой.
– Разве я могу учиться, чтобы потом найти работу?
– спросил я, меняя тактику. Я показал ей свои рваные носки, залатанные штаны.
– Как же мне в таком виде появляться в школе! Я не прошу у тебя денег, не прошу ничего мне покупать. Я прошу только разрешения работать!
– Мне-то что, ходишь ты в школу или нет, - сказала она.
– Ты покинул лоно церкви и предоставлен теперь самому себе. Ты принадлежишь не мне, а миру. Для меня ты мертв, как мертв для Христа.
– Твоя проклятая церковь не дает мне жить!
– Не смей произносить таких слов в этом доме!
– Я говорю правду, ты сама знаешь!
– Бог покарает тебя. А ты снедаем гордыней и не хочешь просить Его о помощи.
– Я все равно пойду работать.
– Тогда уходи из моего дома.
– И уйду, - сказал я, дрожа всем телом.
– Никуда ты не уйдешь, - повторила она.
– Ты что же думаешь, я шучу?
– спросил я, решившись доказать, что готов на все.
– Я ухожу сейчас же!
Я побежал в комнату, схватил потрепанный чемоданишко и стал бросать в него свое рванье. У меня не было ни цента, но все равно я решил уйти. Она подошла к двери.
– Дурачок. Положи чемодан на место!
– Нет, я уеду и буду работать!
Она вырвала чемодан у меня из рук; я заметил, что она дрожит.
– Ладно, -
– Если ты хочешь попасть в ад, отправляйся. Но видит бог, это не моя вина. Меня он простит, но тебя никогда!
Она с плачем вышла из комнаты. Доброта победила в ней страх. Я вынул вещи из чемодана. Я был разбит. Я ненавидел эти взрывы чувств, эти вспышки страстей, потому что они сковывали меня бессилием. Теперь я воистину погиб для бабушки и тети Эдди, зато мама улыбнулась, когда я рассказал, что восстал против них. Она поднялась, заковыляла ко мне на своих негнущихся ногах и поцеловала.
6
Утром я стал спрашивать у ребят в школе, не знает ли кто, куда можно наняться на работу, и мне сказали, что одной белой семье нужна прислуга. Уроки кончились, и я пошел по адресу. Дверь открыла высокая, сурового вида белая женщина. Да, ей нужна прислуга, причем обязательно честная. Плата два доллара в неделю, работать утром и вечером, в субботу весь день. Я должен мыть посуду и полы, колоть дрова, мести двор. Меня будут кормить завтраком и обедом. Я робко расспрашивал, бросая украдкой взгляды по сторонам. Интересно, как меня здесь будут кормить? Кухня бедная и запущенная, неужто весь дом такой?
– Ну так что, поступаешь ко мне или нет?
– спросила женщина.
– Да, мэм, - сказал я, не зная, стоит соглашаться или нет.
– Тогда я задам тебе один вопрос, а ты ответь мне как на духу, сказала она.
– Да, мэм, - с готовностью ответил я.
– Ты воруешь?
– серьезно спросила она.
Я захохотал, но тут же спохватился и умолк.
– Что тут такого смешного?
– обиделась она.
– Сударыня, неужели вор когда-нибудь признается, что он ворует?
– Что-что?
– закричала она и стала красная как помидор.
Ну вот, не успел я вступить в мир белых, как тут же допустил промах. Я понурил голову и смиренно прошептал:
– Нет, мэм, что вы, ну конечно, я не ворую.
Она пристально глядела на меня, соображая.
– Слушай, мне черномазые наглецы не нужны, - сказала она.
– Ну что вы, мэм, я вовсе не наглец, - заверил я ее.
Пообещав прийти завтра к шести утра, я побрел домой, пытаясь понять, почему же это она прямо в лоб спросила меня, ворую я или нет? Говорят, белые считают, будто негры простодушны, как дети, размышлял я; ну, конечно, только этим и можно объяснить ее вопрос. Ведь я бы не признался, что задумал ее убить, и разумом она это, естественно, понимала. Но привычка взяла верх над разумом, вот она меня и спросила: "Ты воруешь?" Только полный идиот брякнул бы ей: "Да, мэм, я вор".
Что же теперь со мной будет? Ведь я по многу часов буду находиться среди белых. Вдруг они меня ударят? Или станут ругать? Тогда я сразу же уйду. Мне так хотелось найти работу, и я ни разу не подумал, что хозяева могут меня обидеть, но теперь эта мысль выступила на передний план, она оказалась решающей и вытеснила все остальное. Я буду скромен и вежлив, буду говорить "да, сэр", "нет, сэр", "да, мэм", "нет, мэм", но проведу между ними и собой черту и переступить ее им не позволю. А может, все и обойдется, просто у страха глаза велики, может, со мной будут обращаться хорошо...