Черный
Шрифт:
– Зачем, сынок?
– Я не хочу здесь жить.
– Что же делать, милый, - сказала она.
– Как я могу работать, если буду день-деньской думать, не сбежал ли ты? Ведь у тебя нет отца, помни. А я из сил выбиваюсь.
– Я не хочу здесь жить, - повторил я.
– Тогда, может, отвести тебя к отцу...
– С ним я тоже не хочу жить.
– Ты попросишь у него денег на дорогу в Арканзас, к тетке, - сказала мать.
Жизнь снова заставляла меня делать то, что было противно моему естеству, и все-таки я в конце концов согласился. Приют я ненавидел еще более люто, чем отца. Мать не отступилась от своих слов, и недели через две мы вошли
– Я не для себя прошу, - говорила мать.
– Я прошу для твоих детей.
– У меня денег нет, - сказал отец и засмеялся.
– Подойди сюда, паренек, - позвала меня незнакомая женщина.
Я посмотрел на нее, но не двинулся с места.
– Дай ему пятачок, - сказала женщина.
– Он такой хорошенький.
– Подойди сюда, Ричард, - сказал отец, протягивая ко мне руку.
Я отпрянул назад и замотал головой, глядя на огонь в камине.
– Очень хорошенький мальчик, - повторила женщина.
– Неужели вам не стыдно?
– сказала мать женщине.
– Из-за вас мои дети умирают с голода.
– Ну-ну, - сказал отец, все так же смеясь, - только не подеритесь.
– Сейчас возьму кочергу и тресну тебя!
– крикнул я отцу.
Он посмотрел на мать и засмеялся еще громче.
– Это ты его научила, - сказал он.
– Что ты говоришь, Ричард!
– сказала мать.
– Чтоб ты сдохла, - сказал я незнакомой женщине.
Женщина засмеялась и обняла отца. Мне было стыдно на них смотреть, хотелось уйти.
– Как ты можешь, ведь твои дети голодают!
– сказала мать.
– Ричард может жить у меня, - сказал отец.
– Ты хочешь жить у отца, Ричард?
– спросила мать.
– Не хочу!
– Будешь есть вдоволь, - сказал отец.
– Я никогда не ел вдоволь, - сказал я.
– Но у тебя жить не буду.
– Дай же парнишке пятачок, - сказала женщина.
Отец пошарил в кармане и вытащил пять центов.
– На, Ричард, - сказал он.
– Не бери!
– сказала мать.
– Не валяй дурака и его не учи, - сказал отец.
– Вот, Ричард, возьми.
Я посмотрел на мать, на незнакомую женщину, на отца, на огонь в камине. Мне хотелось взять пять центов, но у отца я бы их ни за что не взял.
– Как тебе не стыдно, - сказала мать и заплакала.
– Даешь голодному сыну пятак. Если есть бог на небесах, он тебя накажет.
Отец опять засмеялся.
– Больше я дать не могу, - сказал он и положил монету в карман.
Мы с матерью ушли. У меня было такое ощущение, будто я вляпался в грязь. Много раз потом образ отца и незнакомой женщины, их лица, освещенные пляшущим пламенем камина, так отчетливо всплывали в моем воображении, что казалось - стоит протянуть руку, и я коснусь их; я всматривался в это видение, чувствуя, что в нем заключен какой-то очень важный смысл, но мне не дано было в этот смысл проникнуть.
Прошло четверть века, прежде чем я снова увидел отца, - он одиноко стоял на красной земле своего крошечного поля в штате Миссисипи, издольщик в лохмотьях, с мотыгой в заскорузлых, со вздутыми венами руках, - четверть века, за которые мой ум, мое сознание так сильно и необратимо изменились, что, разговаривая с ним, я понял: хотя нас связывают узы крови, хотя в его лице я вижу тень собственного лица и слышу в его голосе отзвуки своего голоса, все равно мы навсегда чужие, мы говорим на разных языках,
Белые, которым принадлежала земля, не дали ему возможности понять, что значит верность, любовь, традиции. Радость и отчаяние были ему равно неведомы. Дитя земли, здоровый, цельный, никогда не унывающий, он жил себе и жил, не зная сожалений и надежд. Он без всякого смущения расспросил меня, как я, как брат, как мать, и весело смеялся, когда я рассказывал, что с нами стало. Я простил его и пожалел. Из мира, где я жил, вдали от этого чахлого поля и ветхой деревянной лачуги, ко мне пришло сознание, что мой отец - темный крестьянин-негр, который ушел в город искать счастья, но так его и не нашел, крестьянин-негр, которого город отринул и который вынужден был наконец бежать из того самого города, который взял меня в свои обжигающие руки и понес к неведомому доселе берегу знания.
2
Впереди забрезжили счастливые дни, и моя душа точно освободилась от оков, стряхнула оцепенение и тревогу и бездумно ринулась в открывшийся перед ней простор. Однажды вечером пришла мать и сообщила новость: мы переезжаем к ее сестре в Элейн, штат Арканзас, а по дороге остановимся погостить у бабушки, которая теперь жила не в Натчезе, а в Джексоне, штат Миссисипи. Лишь только мать произнесла эти слова - и спала тяжесть, которая так долго давила на меня. Я в волнении кинулся собирать свое рванье. Прощай, ненавистный приют, прощайте, голод и страх, прощай, жизнь, черная и одинокая, как смерть!
Когда я укладывал вещи, кто-то из ребят вспомнил, что во дворе на веревке сушится моя рубашка. Не столько от щедрости, сколько от опьянения предстоящей свободой я оставил рубашку им, что мне теперь была рубашка? Ребята стояли вокруг меня и с завистью глядели, как я запихиваю в чемодан одежду, по я их не замечал. Узнав, что меня забирают, я так быстро и бесповоротно отделил себя в мыслях от приюта, что ребята просто перестали для меня существовать. Их лица слишком живо напоминали мне то, что я жаждал забыть, и мой уход не только не сблизил нас, а, наоборот, навсегда лег между нами пропастью.
Мне так не терпелось поскорее уйти, что, когда я наконец спустился с чемоданом в вестибюль, мне даже в голову не пришло проститься с ребятами, с которыми я прожил столько времени, с которыми ел и спал. Мать обругала меня за черствость и велела попрощаться. Все во мне противилось, но я скрепя сердце повиновался. Я пожимал тянувшиеся ко мне немытые ручонки, не поднимая глаз: я не хотел больше видеть лица моих бывших товарищей, это было тяжело, слишком прочно они связались в моем сознании с голодом и страхом. Пожимая сейчас ребятам руки, я поступал так, как мне потом приходилось поступать бессчетное число раз: я делал то, чего от меня ждали другие, хотя все во мне противилось.