Чертобой. Свой среди чужих
Шрифт:
Дверки закрыты, а по обеим сторонам от машины несколько застреленных в упор тваренышей. Видимо, водитель и пассажиры выскочили одновременно, открыв огонь, а затем бросились прочь. И зачем было убегать? Внутри безопаснее. Относительно безопаснее — звери не смогут забраться внутрь, но и не выпустят наружу. Сиди, пока не кончатся продукты.
Ответ нашелся почти сразу же, как я осторожно приоткрыл водительскую дверку — твареныши попали в салон через выбитый выстрелом люк. Кажется, они запрыгнули на крышу остановившегося автомобиля, а водитель или пассажир саданул прямо сквозь стекло. С испуга или
На заднем сиденье что-то шевельнулось, и я резко отшатнулся, захлопнул дверь. Андрей шагнул ближе и направил ружье на «Тойоту»:
— Там?
— Ага, сзади…
— Откроешь? А я…
— Погоди, сам… У меня кучнее бьет.
— Хорошо.
Сын тихонько, кончиками пальцев вытянутой руки, потянул ручку на себя. Тишина… Только дрогнуло свернутое одеяло и послышался еле-еле слышный, на грани восприятия, писк. Я еще толком ничего не понял, а Андрей уже забросил двустволку за спину и потянулся внутрь:
— Здесь ребенок, пап. Маленький совсем.
Теперь понятно, зачем люди уводили стаю от машины. Пусть им хорошо там, на небесах. Не знаю, как жили раньше, но умерли достойно, в бою. Спасая вот этого крохотного малыша. Там же на сиденье пузырек с соской. В нем темно-желтоватая жидкость. Чай? Попробовал на язык и сплюнул — маковый отвар. Напоили заранее, еще во время погони, чтобы уснул и не выдал себя плачем или движением. Господи, ну для чего нужно было тащить ребенка в гарантированно самоубийственную поездку?
Тем временем Андрей откинул уголок одеяла, закрывающий лицо найденыша. Малыш, не открывая глаз, заворочался и открыл рот, смешно захлопав губами. Орать не стал.
— Правильно, — одобрил сын. — Мужчины не плачут!
— Ты в его возрасте тоже не плакал — пароходной сиреной вопил. В багажнике вещи глянь, может быть, перепеленать нужно?
— Сейчас. — Андрей передал сверток мне. — Только я пеленки менять не умею. Поможешь?
— Учись сам. Считай, что экзамен на звание молодого отца сдаешь.
— Я?
— А чего такого? Когда-то надо. Почему не сейчас? От тебя внуков хрен дождешься, а тут раз… и готово.
— Да, но… — По-моему, он не уловил иронии.
— Чай, не девка, в подоле притащившая. Одинокий мужчина с дитем всегда вызывает уважение у женщин. Правда, пополам с жалостью.
— На фиг надо. — Андрей был прикрыт дверкой багажника, потому его возражения звучали как-то неразборчиво и неубедительно. — О, смотри, целая сумка с молочными смесями! И даже памперсы!
Смотреть не стал — кто-то должен присматривать за местностью. Хотя разум и утверждал, что все твареныши ушли за беглецами и потом остались валяться без голов на берегу озера, но жизненный опыт, основанный на воспоминаниях седалищного нерва, спорил с ним. Устраиваю малыша поудобнее на сгибе левой руки, прижимая тихонько к бронежилету. Симпатичная мордашка — на вид месяцев шесть. Плюс-минус недели две. Слава богу, в возрасте детей немного разбираюсь.
— А чего дальше делать? — Андрей захлопнул багажник и с любопытством естествоиспытателя разглядывал упаковку подгузников. — Может, ты?
— Нет уж… тренируйся.
— А-а-а…
Я положил ребенка на капот и отошел в сторону, продолжая наблюдать за улицей. Через пару минут, не меньше, за спиной раздался удивленный возглас:
— Пап, так это же девчонка!
— Тем более.
— Что — тем более?
— А все! Пошевеливайся, давай… папаша.
Андрей запыхтел, но воспитание не позволило высказать вслух всю полноту чувств. Справился довольно быстро.
— Дальше что? Грудью кормить не буду, нету ее у меня…
— Поговори еще! — И не оборачиваюсь. Пряча улыбку.
Девчонка. Девчонка — это хорошо. Это наше будущее. Если оно есть. Ладно, не отвлекаемся на лирику. Открываю дверку и лезу на водительское сиденье. Ключ в замке зажигания.
— Ну что стоишь? Залезай.
Сын смотрит непонимающе — за три года опасность езды на машине осознана настолько, что «Тойота» уже не воспринимается как средство передвижения. Добыча, трофей, с которого можно снять очень много полезного в хозяйстве — да. Но ездить — нет. Но придется.
Чуть сдвинул кресло назад — покойный водила был меньше ростом. Поворот ключа — зажужжал бензонасос, стрелка топливного датчика показывает больше половины бака. Это хорошо. Черт, а где педаль сцепления? Ах да, коробка автомат… Заводим… надо же, заработала… мощно и почти бесшумно.
— Садишься или нет?
— На хрена? — Андрей, не выпуская ребенка из рук, садится сзади, кладет сверток рядом и опускает стекло.
— Застудишь девчонку.
— А стрелять как? Да я ее еще курткой прикрою.
— Как знаешь. — Включаю заднюю передачу, и «Лэндкрузер» пятится, выбираясь на более-менее приличный кусок улицы. — Поехали!
Разворачиваюсь, въехав кормой в одичавшие смородиновые кусты, и выруливаю на асфальт. Левая рука привычно толкает вперед рычажок поворотника. Надо же, столько времени прошло, как в последний раз сидел за рулем, а все делаю на автомате. Взял левее — упавший забор, конечно, не ахти какая помеха такому танку, но поймать колесом ржавый гвоздь сотку — немного не то, что нужно именно сейчас. И резко вправо, под горку, где после двойного поворота начинается прямая дорога на Грудцино. Андрей молчал, но в зеркале заднего вида отражалось его лицо с нервно прикушенной нижней губой. И тревожные взгляды на малышку.
Ехать всего шесть километров. С одной стороны тянутся зарастающие березняком поля. Никогда раньше не понимал поэтов и ностальгирующих по березкам эмигрантов. Сейчас не понимаю тем более. Красиво. Да… белые стволы… шелест листьев под легким ветерком. Но они же — знак беды, знак брошенных полей и обезлюдевших деревень. Наверное, так же было почти сто лет назад, после Гражданской войны.
С другой стороны — болотистая низина с разлившимся ручьем. Сразу за ним уходят вверх лесистые холмы. До Дуброво по прямой — рукой подать, но нам в обратную сторону. А впереди, справа, кладбище синеет оградами. Старое кладбище, на нем уже не хоронят. Пробовали один раз, но твареныши атаковали процессию, и хоронить пришлось на трех человек больше. А ночью звери раскопали свежие могилы. Теперь кладут внутри деревенской территории, рядом с северной сторожевой башней. У нас то же самое — жить хреново, а помереть — еще хуже.