Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника
Шрифт:
Застигнутый врасплох Мирский поспешил собрать по этому поводу 8 января вечером совещание из нескольких лиц. Тут были министры юстиции (Муравьев) и финансов (Коковцов), директор департамента полиции Лопухин, начальник штаба войск округа Мешетич и, разумеется, градоначальник Фуллон. Совещание это весьма быстро пришло к единогласному решению, а именно: Гапона арестовать, а рабочей толпы до Зимнего дворца не допустить, при этом предполагалось, что рабочие будут остановлены на периферии города, на что, однако, генерал Мешетич заявил, что по месту расположения казарм и позднему времени и, наконец, вследствие множества путей, ведущих из фабричных районов в центр города, быть может, не удастся преградить пути всем отдельным рабочим группам к Зимнему дворцу, а посему для безопасности следует, кроме того, занять войсками ближайшие подступы к нему.
На деле, как известно, Гапон арестован не был, а некоторые рабочие группы все же проскочили до ближайших к Зимнему дворцу пунктов города, причем к этим группам
Главная масса рабочих, состоявшая преимущественно из путиловцев, дошла, однако, только до Нарвских ворот, где ей преградили путь войска. Толпа сначала здесь остановилась. Тогда Гапон счел возможным окончательно скинуть с себя маску и обратился к толпе с речью, в которой призывал рабочих идти напролом, причем, между прочим, сказал: «Если царь нас не хочет принять, значит, нет у нас царя. Отстоим тогда свои права сами». Партийные работники тем временем принялись разжигать толпу, причем среди рабочих, первоначально вышедших с хоругвями и царскими портретами, сразу появились красные флаги. Возбужденная этим толпа снова двинулась вперед и лишь после нескольких залпов, унесших довольно много жертв, шарахнулась и разбежалась. Бежал, конечно, и Гапон, которому Рутенберг тут же в подворотне обстриг волосы. Он скрылся у Максима Горького, где, скинув рясу, окончательно преобразился в мирянина.
Что касается остальных рабочих групп, то сопротивление оказала лишь толпа, направлявшаяся с Васильевского острова. Не пропущенная через Неву, она кинулась внутрь острова к заводу холодного оружия Шафа, завод этот разгромила, а находившимся в нем оружием вооружилась, после чего принялась за сооружение баррикад, за которыми и укрылась. Баррикады эти были взяты войсками, а толпа разогнана лишь после нескольких часов уличного боя.
Наиболее грустную судьбу испытали те рабочие толпы, перемешанные с обывателями, которые проникли до ближайших окрестностей Зимнего дворца. Шли эти толпы, в преобладающей их части, ни о каком насилии не думая, не ожидая и для себя ничего плохого. Тем более они были поражены, когда по головным их частям, подошедшим, с одной стороны, по Невскому к Полицейскому мосту и по Гороховой к Адмиралтейскому проспекту, а с другой — по Каменноостровскому проспекту к Троицкому мосту, был произведен ружейный залп. Конечно, были при этом сделаны соответственные предупреждения и предложения разойтись, но подбадриваемые втиснувшимися в их ряды революционерами, задние продолжали напирать. Надо, впрочем, сказать, что рабочие были к этому времени, несомненно, в возбужденном состоянии, а многие из них просто не хотели верить, что, почти беспрепятственно пропущенные чуть не до самого дворца, они чуть не под самыми его окнами подвергнутся обстрелу. После первых же залпов толпы эти разбежались.
Как могло произойти это чудовищное по глупости и роковое по своим последствиям событие? Почему, прежде всего, не был арестован Гапон?
Причина оставления Гапона на свободе совершенно анекдотична. Понимая, что вся его затея с подачей петиции неизбежно станет известной полиции до ее осуществления, Гапон, пользуясь своей близостью к Фуллону, так сказать, заранее обеспечил себе свободу, и притом весьма своеобразным способом. Явившись к Фуллону и, вероятно, указав ему на то, что у него много врагов, которые желают его погубить, он взял с него честное слово, что он не будет им арестован, что бы про него ни доносили, так как он работает на пользу страны. Фуллон, слепо веривший Гапону, слово это ему дал. Однако Гапон и этим не удовольствовался. «Нет, — сказал он, — ты дай мне свое солдатское честное слово, что меня не арестуют». (Говорить со всеми на «ты» было вообще привычкою Гапона.) Почему солдатское честное слово крепче других — неизвестно, но очевидно, что так на него смотрел и Фуллон, ибо, давши его, он затем не счел невозможным его нарушить.
Приведенное основание оставления Гапона на свободе совершенно невероятно, однако так именно его объяснил сам Фуллон, очевидно совершенно не подозревавший, что, исполняя данное им слово, он одновременно нарушает данную им присягу.
Во всем этом деле было, однако, что-то вообще роковое, ибо, казалось бы, чего проще было Фуллону, получив распоряжение об аресте Талона, объяснить Мирскому, что ему это неудобно и что посему это надлежит поручить кому-либо другому.
Между тем арест Гапона, по всей вероятности, остановил бы все рабочее движение. Действительно, по словам некоторых рабочих Путиловского завода, из наиболее развитых и разумных, с которыми мне пришлось говорить[449] несколько дней спустя после катастрофы 9 января на заводе — этом главном центре деятельности Гапона, еще до этого дня стали подозревать, что Гапон вовсе не агент правительства, а действует с революционными целями. 8 января, т. е. накануне выступления, мнение это настолько укрепилось, что путиловские рабочие ожидали ареста Гапона и, придя на завод утром 9 января, были очень этим озабочены. «Что, батюшка здесь? Не арестован?» — спрашивали они друг у друга, входя в заводские помещения, и, узнав, что он здесь и на свободе, вполне уверовали, что им дана будет полная возможность дойти до
Уверенность эта у путиловцев продолжалась, разумеется, лишь до вступления у Нарвских ворот в пределы города. Но здесь толчок уже был дан, и остановить его развитие было очень трудно. Что же касается обстрела тех, в общем, не особенно многочисленных групп, которые подошли к окрестностям Зимнего дворца и которые, несомненно, легко было разогнать, не прибегая к оружию, то надо сказать, что распоряжалось при этом одно лишь военное начальство, получившее определенный приказ ни в каком случае не допускать рабочих дальше известного предела, остановив их движение ружейным огнем. Приказ этот оно в точности и исполнило.
Градоначальник Фуллон не выходил при этом из занимаемого им помещения на углу Адмиралтейского проспекта и Гороховой, а услышав выстрелы войск, расположенных невдалеке от этого места, впал в панику. Он побежал по выходящим на улицу парадным комнатам своей квартиры, где со времени начала Японской войны работали дамы на Красный Крест, и сам потушил все электрические огни.
Нет сомнения, что выступление рабочих 9 января было затеяно Гапоном и примкнувшими к нему революционными силами в целях возбуждения народных масс против царской власти. Однако в глазах рабочих они сумели замаскировать эту цель весьма ловко. Вполне ярко проявилась эта солидарность не только мысли, но и действия между наиболее радикальными из буржуазных элементов и определенными «партийными» работниками. Выяснилась эта солидарность в составе той депутации, которая 8 января посетила кн. Мирского, ее, однако, не принявшего, и Витте, имевшего с нею продолжительный разговор. В состав этой депутации входили с одной стороны будущие левые кадеты, как то: академик Шахматов, Гессен, Кедрин и др., а с другой — Мякотин, Пешехонов и Максим Горький, уже в то время принимавшие видное участие в революционной работе, причем с последним Гапон, как я упомянул, находился в близких сношениях. Как известно, депутация эти настаивала на том, чтобы рабочие толпы были допущены до государя. Цель их была, разумеется, вполне ясная, а именно — узаконить действие, по существу, да и по форме, безусловно революционное, и тем самым обеспечить его дальнейшее беспрепятственное развитие. Наконец, вполне выявилась эти солидарность в вечер того же 9 января, когда все эти лица собрались в Вольном экономическом обществе[450]и обсуждали происшедшие события вместе с тем же Гапоном, появившимся здесь уже в мирском наряде, после чего он немедленно бежал в Финляндию[451][452].
Искусно направленная революционерами стоустая молва, конечно, преувеличила количество жертв 9 января, причем из Петербурга во все стороны понеслись совершенно невероятные по их явной нелепости сообщения о безобразиях, будто бы чинимых властью не только в день выступления рабочих, но и в последующие дни. Подобные сообщения наводнили иностранную прессу и, разумеется, были воспроизведены русской закордонной печатью. Образчиком таких сообщений может служить рассказ «очевидцев», помещенный в таком сравнительно умеренном органе, как издаваемое П.Б.Струве в Париже «Освобождение». В номере от 27 января 1905 г. в журнале этом было напечатано, что его корреспондент «спешит сообщить ужасный факт». «Это было, — пишет корреспондент, — 13 января днем на Петербургской стороне, угол Большого проспекта и Введенской улицы. Мимо конки (на верху которой сидели свидетельницы — медички) проезжали казаки. Вслед им сверху конки было сказано «опричники» (даже не закричали на всю улицу это слово). И вот конку останавливают, и казаки стаскивают двух мужчин, по виду интеллигентных, и начинается расправа саблями, затем их начинают топтать и через несколько минут тела превращаются буквально в бесформенные куски мяса. Откуда-то притаскивается деревянный ящик, куда и складываются эти останки. После этого, продолжает корреспондент, я начинаю верить упорному слуху о том, как на Малом проспекте Васильевского острова казак снес голову ехавшему на извозчике студенту».
Подобных «эпизодов» революционная пресса печатала целые колонки, и, несмотря на всю чудовищную нелепость, многие почитали их за непреложную истину. Можно представить себе, насколько они содействовали нарастанию революционного настроения в стране.
Одновременно не проходила и растерянность власти. Так, например, испуг главного виновника бедствия 9 января, Фуллона, не прошел у него и в последующие дни, когда город, хотя наружно все в нем было спокойно, был превращен в военный лагерь: на углах улиц стояли военные пикеты, а по улицам разъезжали то шагом, то рысью казачьи разъезды.
В один из ближайших дней после 9 января, а именно 10 или 11-го, мне нужно было, не помню, по какому поводу, свидеться с градоначальником, для чего я и поехал к нему, предварительно узнав по телефону, что он дома. Подъезжая к дому градоначальства, я с удивлением убедился, что входная передняя дверь наглухо заперта. На мой усиленный звонок дверь наконец приотворилась, и из темноты выглянуло лицо швейцара, моего давнего знакомого еще по Варшаве, где он служил на той же должности у обер-полицмейстера Клейгельса, привезшего его с собою в Петербург при назначении столичным градоначальником.