Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника
Шрифт:
В соответствии с этим утром 18 февраля 1905 г. появилось два государственных акта, по существу одинаково мало говорившие взбудораженной общественности, а именно манифест «о нестроениях и смутах» и указ Сенату о петициях, начинающиеся словами: «Ослепленные гордынею злоумышленные вожди мятежного движения дерзновенно посягают на освященные православною церковью и утвержденные законами основные устои государства Российского, полагая, разорвав естественную связь с прошлым, разрушить существующий государственный строй и вместо оного учредить новое управление страной, отечеству нашему не свойственное». Далее манифест говорит:
«Да станут же крепко вокруг престола нашего все русские люди— верные заветам родной старины… к вящему укреплению истинного самодержавия на благо всех верных наших подданных».
Указ Сенату повелевал возложить на состоящий под председательством государя Совет министров «рассмотрение и обсуждение поступающих на имя наше от частных лиц и учреждений видов и предположений по вопросам, касающимся усовершенствования государственного устройства и улучшения народного благосостояния».
Оба эти государственные акта исходили непосредственно
Появление этих манифеста и указа было для правительства тем более неожиданно, что незадолго перед их появлением государем было более или менее предрешено учреждение законосовещательного учреждения, состоящего из лиц, избранных населением. Инициатором здесь явился человек, от которого этого во многих отношениях нельзя было ожидать. Это был тишайший и скромнейший А.С.Ермолов. На первом своем очередном докладе после выступления 9 января рабочих под предводительством Гапона, а именно 17 января 1905 г., Ермолов испросил разрешение государя изложить ему волнующие его чувства и мысли в отношении общего положения страны. В пространной, дышащей искренностью и любовью к родине речи он высказал свое глубокое убеждение в безусловной необходимости привлечь общественные силы к участию в решении вопросов государственной важности. Слова Ермолова, вероятно в связи с событием 9 января, произвели на государя глубокое впечатление. Следуя своей обычной импульсивности, государь тут же поручил Ермолову тотчас переговорить по этому вопросу с Витте, а также представить письменную записку по этому предмету[474]. Однако Витте, отчасти, быть может, от того, что инициатива исходила в данном случае не от него, а от почитавшегося им за ничтожество Ермолова, отнесся к сказанному довольно холодно, но Ермолов с совершенно не свойственною ему настойчивостью продолжал упорно стремиться к осуществлению высказанных им государю предположений, развивая их на своих последующих всеподданнейших докладах. Определилась при этом и внешняя форма, в которую должны были вылиться как способ оповещения страны о предстоящем преобразовании, так и порядок выработки соответствующих законодательных актов. Вспомнили, что реформа 19 февраля — освобождение крестьян — была впервые возвещена в Высочайшем рескрипте, данном виленскому генерал-губернатору Назимову[475]; таким же путем решено было поступить и теперь, а именно объявить о воле государя впредь привлекать к участию в законодательстве страны лиц, избранных населением, в рескрипте на имя министра внутренних дел, возложив на него и разработку закона, устанавливающего порядок осуществления этого положения. Проект такого рескрипта государь поручил составить самому Ермолову.
Однако составленный Ермоловым проект, отличавшийся своей длиннотой, не удовлетворил государя, после чего такое же поручение было дано главноуправляющему собственной Его Величества канцелярии по принятию прошений, барону Будбергу. Проект Будберга также не был одобрен, но самое решение государя уже стало известным почти всем министрам и возражений с их стороны не встретило. Тем не менее дело это все еще велось келейно. Так, редакция рескрипта, признанная государем наиболее приемлемой, была составлена кем-то из приближенных к Николаю II лиц, в состав правительства не входящих, и для его обсуждения государь пригласил к себе на то же 18 февраля нескольких министров. В своих воспоминаниях Витте говорит, что приглашенные государем лица лишь по пути в Царское Село узнали о появлении упомянутого манифеста и были возмущены принятием без их ведома столь важного государственного акта[476]. Между тем весьма легко объяснить причину появления этого манифеста именно до обсуждения рескрипта Булыгину и его подписания государем. В представлении государя, учреждение законосовещательного с выборным составом учреждения отнюдь не приводило, а в особенности и не должно было привести к умалению царского самодержавия. Это он и хотел подчеркнуть путем издания утверждающего самодержавие манифеста. Одновременно таким путем государь, вероятно, хотел оградить себя от всяких попыток со стороны приглашенных им лиц склонить его к установлению конституционного строя. Однако прибывшие министры этого не поняли и для предупреждения дальнейших неопределенностей и колебаний в этой области поспешили примкнуть к предложенной на их обсуждение редакции рескрипта, не тронув в нем ни единого слова, а для того, чтобы государь не изменил своего намерения, тут же представили его к царской подписи. Для последнего потребовалось отрезать верхнее поле проекта рескрипта, ввиду написанного на нем слова «Проект», что и было сделано Булыгиным при помощи ножниц, которые ему принес один из камер-лакеев.
Подписанный рескрипт Булыгин захватил с собой, и в тот же день он появился в особом экстренном прибавлении к «Правительственному вестнику».
Как известно, рескрипт этот возвещал о намерении государя «отныне привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждению законодательных предположений». Заканчивался же он весьма неудачной фразой, а именно словами: «Я вместе с тем предвижу всю сложность и трудность проведения сего преобразования в жизнь при непременном сохранении незыблемости основных законов империи».
Намерение Николая II состояло, очевидно, в том, чтобы указать, что принцип самодержавия при осуществлении проектируемого преобразования отнюдь не должен быть нарушен, но на деле получилось
Если правительство было ошеломлено появлением неожиданного для Него манифеста, то еще в большем недоумении была общественность, прочитав утром царский призыв к охране самодержавия, а вечером возвещение о привлечении к законодательству страны выборных от населения причем, само собою разумеется, более важный акт, знаменовавший решительный шаг в конституционном направлении, совершенно заслонил в общественном внимании манифест, заключавший лишь красивые слова.
Правая печать в лице «Московских ведомостей» и «Света», конечно стремилась перенести центр тяжести на манифест и, опираясь на него, свести почти на нет значение рескрипта, но это был голос в пустыне: общественность почти в полном составе приветствовала привлечение выборных от населения к государственному строительству.
Как бы то ни было, 18 февраля 1905 г. явилось началом второго периода освободительного движения: оно было поворотным пунктом как в настроении, так и в характере деятельности общественности. Повлекло оно за собою, с одной стороны, расслоение общественности на отдельные группы, на образование у нас политических партий, причем в это расслоение были силою вещей вовлечены все сознательные элементы страны. Зрителей борьбы правительства с обществом почти не осталось; в той или иной мере все сколько-нибудь культурные элементы населения вынуждены были, так сказать, самоопределиться по тем четырем основным политическим течениям, которые сразу резко обозначились. Идя справа, эти течения были: определенно самодержавное, неуклонно и упрямо отстаивающее то положение, что призыв населения к законодательству отнюдь не должен в чем-либо умалить историческую власть монарха; умеренно-либеральное — определенно высказывавшееся за конституционную монархию, но готовое поддержать в остальном как существующее правительство, так и общий государственный уклад; радикальное, желающее сохранить лишь вывеску монархии, но в сущности стремящееся к установлению народовластия и демократического строя, и, наконец, революционно-социалистическое, видящее в изменениях формы правления лишь орудие для изменения всего экономического и социального уклада страны.
Распределение населения между этими течениями произошло, разумеется, не сразу, причем как вследствие отсутствия какого-либо опыта у общественности в политической работе, так и в силу основных свойств русского народа — отсутствия у него внутренней дисциплины. Вскоре народилось множество отдельных промежуточных не столько течений, сколько политических организаций, чему, конечно, способствовали как разница во взглядах различных слоев населения на способы достижения и отстаивания своих политических идеалов, так и стремление множества отдельных личностей иметь собственную, ими возглавляемую, партию. Надо, однако, сказать, что период от 18 февраля до 17 октября 1905 г., т. е. до появления манифеста, превратившего будущее народное собрание из законосовещательного в законодательное, в сущности, расслоил лишь центр русской общественности; фланги его, подразделяясь, разумеется, на отдельные организации, остались приблизительно в прежнем составе и при прежних своих политических воззрениях. Зато центр общественности, представлявший до тех пор, по крайней мере по наружному виду, одно слитное целое, почти с места обнаружил два течения, резко различающиеся друг от друга.
Однако и это расслоение не сразу дало себя знать. Так, на состоявшемся в Москве 24–25 февраля 1905 г. земском съезде, на котором участвовали представители трех четвертей земских губерний, раскол не только не обнаружился, а, наоборот, казалось, что произошло полное объединение земских элементов в направлении дальнейшего их общего полевения. На съезде этом уже был поставлен вопрос об Учредительном собрании и выставлен новый, вполне демократический лозунг о выборах на основе всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов. Определенная левизна февральского земского съезда объясняется, однако, тем, что он подготовлялся еще до появления рескрипта Булыгину от 18 февраля, т. е. до возвещения о призыве к законодательству выборных от населения, и, по существу, отражал взгляд земской среды, в преобладающей части еще озлобленной упорным нежеланием власти идти на какие-либо уступки в порядке привлечения земских людей к государственной работе. Надо, кроме того, помнить, что земские съезды той эпохи отражали губернские земские собрания, избранные в период времени от 1902 по 1904 г. включительно, т. е. когда земская среда в особенности испытывала на себе давление администрации и поэтому была настроена более чем оппозиционно. Последнее привело к торжеству в этот период на земских выборах наиболее оппозиционных правительству, радикально настроенных земских людей. Действительно, прошло лишь два месяца с упомянутого съезда, как раскол в земской среде стал резко обнаруживаться. На втором земском съезде, происходившем в апреле месяце, определенно обозначились два основных течения: большинство стоит за парламент, выбранный на основе получившей к тому времени широкое распространение четырехчленной формулы, а меньшинство высказывается, согласно с мнением меньшинства ноябрьского земского съезда, за законосовещательное учреждение. К этому меньшинству принадлежит и даже возглавляет его Д.Н.Шипов, еще столь недавно общепризнанный лидер всей передовой земской России. Это же меньшинство, не высказываясь за сословные выборы, стоит на почве системы земских выборов по положению 1864 г.[477]
Впрочем, было высказано и среднее мнение, выраженное Кузьминым-Караваевым и Арсеньевым, которые одинаково возражали и против старой земской системы, и против так называемой четырехвостки.
Словом, на апрельском земском съезде происходит первое открытое и явное расслоение земской среды на демократов-парламентариев и на реформаторов-монархистов, и уже вполне четко выступают те две главные партии, на которые разделятся в ближайшем будущем передовые буржуазные элементы, а именно кадеты и октябристы.