Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника

Гурко Владимир Иосифович

Однако при охватившем в то время страну революционном психозе из этих двух течений явное преобладание получает, даже в земской среде, течение радикально-демократическое; представители либеральных профессий примыкают к нему почти в полном составе. Выступают эти представители на широкую общественную арену путем истолкования указа о петициях в том смысле, что он предоставляет всем русским гражданам право публичных собраний для обсуждения вопросов государственного характера. Толкование это, разумеется, неправильно; указ определенно говорил о предположениях «по вопросам, касающимся усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния», поступающих на имя государя «от частных лиц и учреждений», и вовсе не устанавливал «права собраний». Именно в этом смысле толкует и стремится ограничить на практике применение означенного указа администрация, но фактически настоять на этом не в состоянии. Власть уже утратила обаяние и лишь весьма частично в состоянии оградить существующий порядок и соблюдение действующих законов.

Так, уже 28 марта собирается всероссийский съезд адвокатов и единогласно постановляет о том, чтобы комиссия Булыгина, вырабатывающая положение о законосовещательной Государственной думе, ограничилась разработкой

закона о созыве Учредительного собрания, избранного на началах всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов.

За этим съездом следует собрание литераторов, однако закрытое полицией, и некоторые другие.

Начинают образовываться при этом, согласно программе «Союза освобождения», разнообразные профессиональные союзы, число коих к маю месяцу достигает 14, причем они, согласно той же программе, объединяются на первом их организационном съезде, состоявшемся 8 мая, в «Союз союзов».

Новый и весьма сильный толчок к возбуждению общественного настроения дает происшедшая 15 мая гибель почти всего нашего флота в Цусимском проливе. В этом поражении усматривают прежде всего неспособность бюрократии вести государственный корабль. Общественность совершенно забывает, что отправка в воды Тихого океана нашего Балтийского флота, а в особенности эскадры адмирала Небогатова, состоявшей из совершенно устаревших тихоходов, была произведена под напором именно общественного мнения, вопреки указаниям морских специалистов. Последние определенно утверждали, что включение в эскадру адмирала Рождественского броненосцев старого типа не только не усилит ее, а, наоборот, ослабит, тормозящим все ее движения тяжелым и, в сущности, бессильным привесом. Современники, вероятно, еще помнят о той кампании, которую, при усиленной поддержке «Нового времени», вел беззастенчивый карьерист, капитан 1-го ранга Кладо в пользу посылки на Дальний Восток всех судов Балтийского флота независимо от их боеспособности^[478], как эту кампанию поддерживали общественные круги, как именно они принудили государственную власть осуществить это явно нелепое требование.

Бюрократия, государственная власть, конечно, виновата в посылке старых галош, как в то время называли суда эскадры Небогатова, но виновата она, кроме того, и в том, что не имела мужества не исполнить в данном случае общественных требований. Последнее лишь способствует тому, что общественность проникается искренним и глубоким убеждением в полной несостоятельности бюрократии, ей одной приписывает все военные поражения и внутренние несовершенства и одновременно полагает, что достаточно передать власть в руки ее избранников, чтобы все наладилось и усовершенствовалось^[479].

Убеждением в своем превосходстве над бюрократией проникнуты происходящие весною 1905 г. совещания, съезды и публичные собрания. Наиболее резко это выражают, разумеется, элементы революционные или весьма к ним близкие. Так, упомянутый мною, объединяющий 14 профессиональных организаций «Союз союзов» на своем втором, состоявшемся 25 мая, собрании постановляет: «немедленное устранение разбойничьей шайки, правящей государством, и постановление на ее место учредительного собрания, избранного всеобщей, равной, прямой и тайной подачей голосов, без различия пола, вероисповедания и национальности». В этом постановлении кроме утверждения превосходства общественности над бюрократией звучали открыто революционные ноты, причем предъявляемые к власти требования все расширяются: в четырехчленную формулу всеобщей подачи голосов вводится новое начало — равноправие женщины, а также вероисповеданий и национальностей. Обнаруживаются одновременно в стране и те центробежные течения, которые двенадцать лет спустя привели к расчленению государства; губернии Царства Польского охватываются национальным движением, объединившимся с движением социальным; выставляется принцип автономий окраин, причем на Кавказе он обостряет отношения между различными населяющими его племенами; последнее приводит к кровавому столкновению между ними в Баку^[480], повлекшему за собою многочисленные, в особенности между татарами и армянами, человеческие жертвы. Но посреди этого брожения и смуты патриотические элементы крепко держались старых представлений. Они не могли понять, что опасность слева угрожает существованию не только государственной власти, но и тех классов, которые они сами представляли, и продолжали с большим воодушевлением подливать масла во всепожирающий огонь революции.

С 24 по 27 мая в Москве прошел объединенный съезд представителей земств, городов и дворянских обществ. Собрался он вскоре после цусимской катастрофы и единогласно принял резолюцию о необходимости немедленного созыва свободно избранных народных представителей для обсуждения с монархом вопросов войны и мира и установления порядка в стране. Участники съезда составили довольно подробную петицию царю, которая была в основном вполне верноподданной и проникнутой горячей любовью к стране, но в то же время провозглашала, что администрация должна быть преобразована и лица, пользующиеся доверием общественности, должны быть призваны к участию в правительстве. Эта петиция служит доказательством того, что бюрократия считалась недееспособной, она также является первым свидетельством той судорожной борьбы за власть, которая позднее столь сильно окрашивает деятельность вождей конституционно — демократической (кадетской) партии. Цусимское поражение на время^[481] сглаживает раскол либеральной оппозиции, обнаружившийся на апрельском съезде, майское совещание все еще представляет более или менее единый передовой земский фронт, но фактически в нем преобладают кадеты. Особенно это сказывается в личном составе делегации, избранной совещанием для представления государю составленной им резолюции. В делегацию эту входят профессор кн. С.Н.Трубецкой, Ф.А.Головин, кн. Пав. Д.Долгоруков, гр. П.А.Гейден, Н.Н.Львов, Ю.А.Новосильцев, кн. Г.Е.Львов, Н.Н.Ковалевский, кн. Д.И.Шаховской, И.И.Петрункевич и Ф.И.Родичев. За исключением Н.Н.Львова, гр. П.А.Гейдена и самого лидера делегации кн. С.Н.Трубецкого, чуждых духу кадетской партии, остальные члены делегации — главные созидатели кадетизма.

Но что же делает власть, как она реагирует на постоянное нарушение закона^[482] и на обращаемые к ней все повышающиеся политические требования?

Отличительной особенностью власти того времени является отсутствие у нее сколько-нибудь

определенной линии поведения, хотя она все более сосредотачивается в руках одного лица — петербургского генерал-губернатора Д.Ф.Трепова и наконец переходит к нему всецело. Как я уже упомянул, 21 мая Трепов назначается товарищем министра внутренних дел с оставлением петербургским генерал-губернатором, с предоставлением ему вполне самостоятельного заведования всем государственным полицейским аппаратом и с подчинением всего петербургского гарнизона. С первого взгляда, да, думается мне, и по существу, посколько она отвечала свойствам его ума и характера, деятельность эта представлялась просто сумбурной, однако на деле она едва ли не была наиболее соответствующей той эпохе. Действительно, что могла сделать в то время власть, если бы она желала действовать вполне логично и планомерно? Очевидно, одно из двух: либо принять решительные меры к точному соблюдению действующих законов взбудораженными общественными элементами, либо отменить или, по крайней мере, изменить законы, иначе говоря, немедленно даровать населению свободу слова, собраний и союзов. Однако оба эти пути были бы не только ошибочными, но и определенно опасными. Лишившись еще в предшествующую эпоху по разным причинам, среди коих имели не малое значение наши военные поражения, должного обаяния, власть могла заставить общественность отказаться от нарушения закона лишь при помощи столь крутых мер, которые явно не соответствовали бы содеянным правонарушениям. Несоответствие это было тем более кричащим, что нарушение закона производилось отчасти вследствие искреннего чувства любви к родине, отчасти под флагом этой любви. С другой стороны, узаконить общественные выступления предоставлением населению определенного права свободно собираться, образовывать любые союзы и высказывать все свои мысли и чаяния неминуемо привело бы к необходимости немедленно исполнить эти мысли и чаяния, а в первую очередь, передать самую власть в руки общественности без всякой уверенности, что она сумеет справиться с ее тяжелым бременем. Наконец, надо иметь в виду, что в то время власть уже не имела возможности принять какие-либо либеральные меры по собственному почину, как она это имела при вступлении Мирского в управление внутренней политикой.

Всякие шаги власти в этом направлении были бы лишь исполнением, и, однако, только частичным, требований общественности, а посему, с одной стороны, неизбежно были бы приняты как вынужденные уступки этой общественности, «как завоевание освободительного движения» и истолкованы слабостью власти, а с другой, никого бы полностью не удовлетворили. Но это обстоятельство привело бы не к укреплению власти, не к уменьшению враждебного к ней отношения, а лишь к усилению предъявляемых к ней требований и вящему на нее напору всех оппозиционных сил, как определенно революционных, так и стремящихся лишь к обновлению внешних форм государственного управления.

Власть имела дело с общественностью определенно психически больной, а посему и вынуждена была поступать с ней не по правилам логики, понятным лишь людям умственно уравновешенным, а путем некоторого ее ублажения, не передавая ей, однако, в руки кормила правления.

Не могла при этом власть думать, что какими бы то ни было мерами, сколько-нибудь согласными с охранением основных государственных устоев, возможно оторвать от освободительного движения более или менее значительную часть общественности и на ее поддержке укрепить свое положение. Это опять-таки было вполне возможно ранней осенью 1904 г. и неосуществимо в весенние месяцы 1905 г. Те умеренно передовые элементы, на которых впоследствии обосновал свою власть Столыпин, лишь на опыте революционных эксцессов 1905 и 1906 гг. сознали, что осуществление гражданских свобод в полной мере возможно лишь постепенно, по мере политического воспитания хотя бы просвещенных и полупросвещенных слоев населения. В то же время эти умеренные либералы требовали осуществления гражданских свобод в той же мере, как элементы радикальные и даже революционные. С другой стороны, круги определенно правые, чтобы не сказать реакционного направления, поддерживавшие правительство, легко могли утратить всякое значение в смысле общественного устоя порядка, коль скоро заливавшая страну революционная волна получила бы большую силу: нетерпимость оппозиции к представителям консервативных взглядов достигла в то время крайних пределов и, конечно, вылилась бы при первой фактической к тому возможности в полный запрет этим элементам гласно высказывать свои мнения.

Да, власть в ту пору едва ли вполне сознательно избрала тот путь, по которому она фактически шла. Руководили ею, по всей вероятности, другие разнообразные мотивы, а прежде всего отсутствие у нее самой сколько-нибудь ясного представления о том образе действий, которого ей следовало придерживаться. Но на практике именно это ее и спасло. Не узаконивая права общественных выступлений и вмешательства населения в государственные дела, власть тем самым сохранила за собою право в отдельных случаях нарушения закона, коль скоро оно грозило серьезными последствиями, принять необходимые карательные меры. С другой стороны, не лишая фактически передовую общественность возможности изливать накипевшие у нее чувства и высказывать свои политические чаяния, власть тем самым давала свободный выход этим чувствам и мыслям, а посему несколько уменьшала их напор. Одновременно принятым способом действий власть возбуждала сознательность той части общественности, которая не была заражена революционным психозом, и, таким образом, в ее лице создавала себе мощного союзника. Для власти, как всегда, были страшны не увеличение количества ее врагов и усиление их агрессивного наскока на правительственный аппарат, а все большее сокращение ее приверженцев и защитников, так как ни одна существующая власть, владеющая всем правительственным механизмом, не была свергнута, коль скоро сохраняла в населении страны сколько-нибудь значительное количество лиц, ей сочувствующих и готовых ее защищать. Необходимо было, следовательно, тем или иным путем привлечь на свою сторону хотя бы некоторую часть общественности, что, разумеется, всего легче было сделать посредством устрашения некоторых элементов общественности возможными последствиями от смены власти и перехода ее в руки лиц, определенно опасных для общественного спокойствия и порядка. Самые эксцессы все более зарывавшихся в своих требованиях явно оппозиционных правительству общественных элементов содействовали отрезвлению наиболее уравновешенных и не зараженных личным честолюбием общественных деятелей и образованию ими той органической силы, без наличности которой никакая механическая сила продолжительно успешно действовать и хотя бы защищать себя не в состоянии.