Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
Шрифт:
Об особой точности прицеливания не стоило и говорить, но ее сейчас и не требовалось - Машина неторопливо проплывала перед носом "Дельфина", черпая воду и скребясь о его носовой таран.
Говорят, что в Афинах есть праздник воды, когда все граждане полиса выходят с полными бурдюками на улицы, поют песни во славу Посейдона и окатывают с ног до головы друг друга, желая счастья и долголетия. Нечто подобное произошло с врагом. Искореженный огнемет выплюнул на его витую спину безобразную мокроту, и та повисла на выступах, ожидая пока внутри затлеет, вспыхнет божественный огонек, воспламеняя таинственную субстанцию, секрет приготовления
Взрыв когтистой лапой сгреб, смял, скомкал Машину, внутри которой что-то громко рвалось, разбивалось и трескалось. Иззубренный как финикийский нож обломок срезал нос "Дельфина", а последний, удивительно ледяной выдох врага задушил пожар. Вода запустила жадные руки в трюм галеры, и оба противника стали быстро тонуть.
После тщательных подсчетов как-то внезапно похудевшего Распорядителя-экономиста оказалось, что убытков не так уж и много. Из людей никто не пострадал, так как огонь Машины, как оказалось, был бессилен против плоти, а несколько ожогов и сгоревшие туники в счет не шли.
Команда героического "Дельфина" была подобрана римской триремой, и Аристотель во время отчета Распорядителя-экономиста перед Архистратигом почесывал покрасневшее лицо и был подозрительно задумчив. Однако особых аргументов в пользу достройки "Акулы" приводить не пришлось - толстяк самолично выступил с такой инициативой, дабы не подвергать многочисленных завистников и врагов соблазну поживиться за счет беззащитного полиса.
На следующий день все на той же триреме Геродот был выслан из Галикарнасса.
А еще через год к дверям Архистратига подбросили корзинку с тощим младенцем женского пола. Демосфен распорядился назвать ее Историей и отправил с кормилицей на свою виллу.
Глава третья. МАРИНА
Под лавкой от мороси постепенно разливалась, набухала лужица, которая не впитывалась в глинистую землю, и, хотя ботинки были на толстой подошве, ступни ощущали подленькую влажность, готовую вцепиться в кончики пальцев мертвой хваткой крохотных тисочков. Слава пошевелил пальцами насколько позволяли носки и обувь, но избавиться от неприятного ощущения не удалось - это тебе не зверьки, пугливо разбегающиеся от малейшего шороха, а безжалостные и бездушные создания с железными зубами, их так просто не возьмешь.
Рядом, скорчившись, сидел Валька, гений в коротких штанишках. За что его так прозвали, Слава не помнил, хотя они учились в одном классе, а значит и подробности данного дела должны были пройти перед его глазами. Давно это было. А вообще, в Вальке поражали и раздражали чистюльство и заикание, причем заикался он как и его брат-малек Димка. Правда раздражение дальше кулуарных бесед не шло, так как можно было схлопотать по носу или в глаз - гений спуску не давал никому, даже Сашке Жлобе - местному амбалу из десятого класса, по которому давно десантура плакала. Когда-то Славу подмывало желание узнать таинственную историю семейного заикания, а слухи здесь ходили разные (утверждали, например, что братья однажды ночевали на дереве в дремучем лесу в окружении стаи голодных волков), но Валькин взгляд его не то чтобы отпугивал (смешно об этом и думать), но затыкали рот в самом начале сакраментального вопроса.
Валька
– Пойдем?
– предложил Валька, поднимаясь и пытаясь раскрыть заевший зонтик.
– Или ты еще к Марине?
– Ага, - подтвердил Слава.
– Если задержимся, место нам забей, ладно?
– Ладно. Кстати, сегодня к нам новенькая придет. Я ее еще не видел, а Кристина даже успела познакомиться.
Зонтик щелкнул, стремительно раскрылся, разбрызгивая во все стороны дождинки, в том числе и на Славино лицо. Утеревшись, Слава встал и сказал:
– Зовут Ирка Енина, кудрявая блондинка, склочница и раздражитель тихого населения, уже не девушка, по литературе будет плавать, в остальном - примерное поведение и хорошие оценки в полугодии обеспечены.
– Значит, грудастая блондинка, - мечтательно сказал Валька.
– Ну что за банальный стереотип, Валентин, - прогнусавил Слава простуженным голосом литераторши.
– А сиськи у нее так себе, мелковаты.
Валька пощупал воздух растопыренными пальцами и ответил:
– Да, маловаты. На любителя. А место я вам займу на колесе. Только ты мне не мешай.
Местный Дон Жуан-девственник пошел к КПП, а Слава вытер мокрой перчаткой лицо и нырнул в арку, где во всю текли ручьи по выбитым в гравии руслам, а разошедшийся дождь проносился сквозь нее разгулявшимся ветром. Навстречу ему бежали дети, толкаясь, колотя друг друга портфелями и так и не раскрытыми зонтами, сдирали с голов капюшоны, смеялись, разбрызгивали лужи и грязь, табуном промчались мимо Славы, сделав попытку вырвать у него из рук дипломат, но он вовремя поднял его на недосягаемую для них высоту и отделался только оттоптанными ногами и грязными ботинками. Выбежав из арки, мальки сгрудились под окнами и, смеясь, сначала в разнобой, а потом слаженным хором заорали:
– Илька Пушкин, выходи, нам стишочек сочини!
Слава усмехнулся и побежал к Марининому подъезду. Подъезд был не проходной, помещался на перекрестье двух домов, составлявших небольшую букву "Г", и, наверное, от этого здесь всегда царила темень и неприятная тишина - всего лишь две квартиры и никаких детей (Марина, естественно, не в счет). Благо что подниматься на второй этаж не нужно и Слава постучал в обитую дерматином дверь. Звук вышел глухой, но Марина услышала и спросила:
– Кто там?
– Свои, - сказал Слава и закрыл пальцем засветившийся глазок.
Марина открыла. С полумрака затянувшейся ночи и неосвещенного подъезда он увидел только тень, облаченную во что-то белое от плеч до ног, в сердце неприятно екнуло, но Слава тут же сообразил, что это просто ночная рубашка. Марина стояла на одной ноге, обхватив себя руками, и смотрела на Славу, в общем-то не делая никаких попыток пропустить его в квартиру. Инициативу пришлось взять на себя и он, бросив дипломат и взяв девушку за плечи, осторожно отставил ее, шагнул внутрь, ногой захлопнул дверь и прижал холодную Марину к себе. Глаза ее были закрыты, мешочки под ними напухли, волосы растрепались до безобразия и казалось, что она продолжала спать или находилась в некой стоячей коме.