Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Савеличев Михаил Валерьевич

Слава выпрямился и потер висок. Палец наткнулся на шрам - онемевший, стянутый клочок кожи.

Вова стоял прислонившись к стенке и яростно вытирал рот. Неожиданно выглядел он вполне прилично в своем светло-коричневом пальто из ламы, вязаной шапке пирожком и сумкой через плечо. Возня нисколько не сказалась на его опрятности, зато сам Слава выглядел как жертва похищения и грабежа. Холод незаметно забрался под анарак, лизнул кожу ледяным языком. Бог ты мой, ведь осень на дворе! Кое-как приведя себя в порядок, но все равно чувствуя, что под курткой пиджак измялся, воротник сломался и выпирает сзади, рубашка вылезла из брюк, пряжка ремня съехала на аппендикс, а штанины натянулись на бедрах, он взял осторожно Вову под руку, вывел его на свет и усадил на ограду умершей клумбы, где в свое время дети часто играли

в испорченный телефон. Вова не сопротивлялся и легко сел на заиндевевшую железяку. Слава садиться поостерегся и щурился на вставшее над деревьями остывшее красное солнце.

– Хорошее... хорошая погода, - немного сбился он и покосился на Вову, но тот лишь согласно кивнул.

– Вон наши идут, - еще бодрее зашел с тыла Слава. Из подъезда действительно вышли Оля и Марина, оживленно о чем-то беседуя и тайком посматривая в их сторону. Мальчишки проводили девчонок хмурыми и равнодушными глазами.

– Паршиво-то как, - признался наконец Вова. Он прижал толстую сумку к животу, сложил на нее руки и скрючился так, что подбородок уперся в кулаки.

Слава размел иней с узкой ржавой поверхности, натянул на зад край анарака, насколько это было возможным, и присел вплотную к Вове. Холод прожег брюки и появилось ощущение, что он сидит на чем-то мокром. Ему было искренне жаль. Он никогда не задумывался над такой возможностью. Строго говоря, он вообще не о чем не задумывался, хотя подобный вопрос и возникал, задевал его краешком, но более в черно-юмористическом ключе - а вдруг тогда он сможет узнать, что...

– А что там?
– толкнул он плечом Вову.

– Где? Стена?

Возможно, и стена, или дыра, или червоточина. Не стоит такого касаться. Надо же, сидит вот рядом еще один огроменный и опасный соблазн, лакомая мякоть, только тронь - брызнет соком или ядом. Что таиться перед собой, храбриться - ему страшно и жутко, как... как на уроке, когда не выучил задание, а в вязкой, притаившейся тишине раздается твоя фамилия, и сердце ухает вниз, в бездну. Естественно, речь идет не о сейчас, а о далеком вчера, проходящем через сегодня и завтра, но роли это не играет - память и ощущение живут.

– Зайдем в чайную, - предложил он, выдираясь из сиропа искушения. Первый враг раздумий - сытый желудок. Он встал, поднял живую куклу, отряхнул ее, сдвинул на бок сумку, чтобы тот не походил на коробейника, и, подталкивая Вову в неестественно прямую спину, направил его к трем березкам у склада.

Они прошли мимо громадной, до сих пор не высохшей лужи, в которой мальчишки городка пускали сделанные из мыльниц кораблики под бумажными парусами и устраивали морские сражения, для чего в цене были небольшие голыши для бомбардировки вражеских эскадр и высокие сапоги с профилем индейца на голенищах, чтобы не замочить ноги в спасательных кораблеподъемных экспедициях. Когда вода в ней вымерзнет, то на обнажившемся дне наверняка можно будет найти обломки разбитых галер и галеонов. Поднялись на пригорок к многострадальным березкам, по одной из которых постоянно лазили на крышу склада, где в свое время Серега Смирнов нашел старинную военную бляху, непонятно как туда попавшую. Жизнь других деревьев была так же тяжела - по весне из них добывали березовый сок с мякотью, отчего стволы были усеяны дырками и разрезами. Березы как-то это все терпели, но облетали одними из первых, быстро набирали тяжелую осеннюю влагу, чернели и резали глаз своей угрюмостью до мая месяца.

Склад представлял собой поставленное на бетонные блоки деревянное и, скорее всего, очень уж временное строение, если судить по размеру щелей между трухлявыми побеленными досками. Ворота его сейчас были заперты, но в редкие времена, когда их отворяли, оттуда тянуло вечной сыростью, гнилью, а в темноте можно было усмотреть громоздившиеся до потолка штабеля чего-то укрытого брезентом с прорехами.

Слава тащил Вову за рукав куртки, но тот плелся очень медленно и не обращал внимания на дорогу - сложную мозаику луж, скользкой глины, вязкого песка и небольших кладбищ замерзшей травы, из-за чего приходилось его направлять, подталкивать, дергать, пальцы устали сжимать непромокаемую ткань, внутри кисти проросло ржавое и холодное металлическое дерево, почти что намертво склешневшую руку, стало жарко, словно после бега. Но самый трудный участок

они преодолели. Между складом и солдатской столовой асфальта так и не было, но сохранились щебневые дорожки, разделенные голой землей с небольшими воронками, откуда выпирали чахлые прутики и распластались ободранные кустики помидор, как выброшенные на берег моря водоросли. В столовой уже не трапезничали - запах подтухшей рыбы стих, но начинали примешиваться ароматы готовящегося обеда, вновь чего-то малоаппетитного.

Дальше они прошли своеобразный перекресток, где по левую руку толпились пустые бочки из-под соленых огурцов, селедки и жира, загораживающие небольшой, в три ступени, спуск на детскую площадку, а по правую виднелись угрюмая стена казармы, прилепившийся к ней подъем в библиотеку, просвечивающий сквозь голые кусты и деревья бетонный круг фонтана и более-менее ясная перспектива чреды волейбольных и спортивных площадок, а также уходящий наверх к плацу склон. Спустились по раскрошившейся лесенке с проступившим ржавым сетчатым скелетом, причем Славе пришлось здесь перехватить Вову за шиворот и пустить его вперед. Это оказалось очень предусмотрительным - тот запнулся за железку и чуть не полетел вниз лицом. Слава рванул его назад, сам споткнулся о ступеньку и они вдвоем сели на холодный бетон.

Чайная была открыта и пуста. За прилавком скучала Маша, большое помещение освещалось только светом из застекленных витрин с выставленными пирожными, бутылками лимонада и банками томатного сока, что создавало уют и интим, убогость столиков скрадывалась, а жуткие березки, сваренные из стальных труб, с укрепленными на стволах цветочными горшками вообще терялись в темноте - окон было мало и ни одно не выходило на солнечную сторону. Взглянув на посетителей, Маша никак особенно не отреагировала, решив, наверное, что в столь ранний час школьники покупать ничего не будут, а сигареты она им твердо решила не продавать.

Слава с облегчением усадил совсем размякшего Вову за ближний столик, сам присел на секундочку, чтобы отдышаться и утереть жгучий пот, автоматически спахнул вчерашние крошки, поднялся и пошел к прилавку. Набор сластей был стандартный - очень вкусные хрустящие слоеные сердечки, белые квадратики с толстой красной начинкой, самые дешевые и самые невкусные, эклеры, большие вафли с липкой прослойкой, курабье, коржики с орехами и россыпь разнообразных сосалок. Слава решил остановиться на сердечках и эклерах и запить их "Вита-колой".

В кармане оказались одни пфенниги - Катькины капиталы, после долгого ее нытья обмененные братом на желтую юбилейную монету в пять марок. Теперь эти пять сотен хоть и легких по-одиночки "фенюшек" изрядно оттягивали карман.

– Маш, вам мелочь нужна?

– Сигарет нет, - улыбнулась тридцатилетняя аппетитная "тетя", по слухам - первейшая утешительница младшего комсостава городка.

Раньше мысль о ее возрасте Славу как-то не волновала - заходил он сюда очень редко, в день раз, еще реже смотрел на ее лицо, лежащую чуть ли не на пирожных мощную, одуряющую грудь с пуговками сосков, проступающими сквозь кружевной передничек, платье и, возможно, лифчик, тонкие пальцы с обгрызенными, но наманикюренными ногтями, туго обтянутый зад, из разряда тех, что классифицировались как "корма", отмечал это все больше мельком, как третьесортную дичь. Сейчас же, желая отвлечься от тяжелой сцены с Вовой (обернувшись, он увидел что тот стек на столешницу и больше производил впечатление марионетки, лишившейся работы в кукольном театре, чем школьника или просто подростка), он включил неотразимую улыбку, добавил блеска в глаза, а Маша в ответ сменила дежурную ухмылку на добродушную, преобразившись в порочного ангела.

– Вам бы очень подошло имя Анжелика, - чистосердечно признался Слава.

– Почему?
– еще по-ангельски порочнее стала Маша.

– Именно поэтому, - щелкнул пальцами от удовольствия Слава.
– Две бутылки "колы", эклер и, естественно, сердце...

Намек или не был понят, или слишком хорошо закамуфлирован, но двигалась Маша божественно. Кто сказал, что она полная? Это с такой-то талией?

Слава высыпал на весы всю мелочь, взял бутылки и тарелочку с пирожными, кивнул Маше, чтобы она к нему наклонилась, с удовольствием заглянул ей за ворот платья, и почему-то шепотом сказал: