Червь
Шрифт:
Всякая признанная древняя профессия держится не только писаными правилами и уставами, но и столь же незыблемыми подспудными предрассудками. Вот и Аскью в плену у этих предрассудков — в этом смысле он такой же узник, что и несостоятельные должники во Флитской тюрьме. В его глазах Джонс — человек «снизу» и должен знать своё место: он «приговорён» оставаться таким как есть, путь наверх ему заказан. Одно то, что он перебрался из валлийского захолустья (где ему надлежало пребывать до самой смерти) в большой английский город, — это уже нарушение неписаных законов. А может быть, и не только неписаных — если вспомнить Закон о бедняках. Слово «mob» — «чернь», «сброд» — появилось в английском языке всего за полвека до этих событий, это жаргонное в ту эпоху словечко было образовано от латинского «mobile vulgus» [110] . Мобильность, движение — это перемены, а перемены суть зло.
110
Непостоянная толпа (лат.)
Джонс
Дальнейшие показания
ДЭВИДА ДЖОНСА,
die annoque p'dicto [111] .
В: Джонс, вы по-прежнему свидетельствуете под присягой.
О: Да, сэр.
В: Рассказывайте о девице.
О: Так вот, ваша честь, стало быть, пустился я вниз по голому склону в обратный путь. Ушёл не скажу чтобы далеко: только до опушки. А сердце так и прыгает: не приведи Господи заметят, если…
111
В вышеуказанный день и год (лат.)
В: Опять он про свои страхи! Послушать тебя, ты всю жизнь живёшь в вечном страхе. Девица ушла вперёд?
О: Да, сэр, но вскорости я её настиг. В том самом месте, где тропа делается крутой и сбегает к потоку. Там уже всюду раскинулись тени. Гляжу — бредёт бедняжка, едва ступает: босыми-то ногами по острым камням. Сам я старался не шуметь, но она всё равно услыхала мои шаги. Оборотилась на меня — даже не вздрогнула, словно так и ожидала погони. Подхожу ближе, а она зажмурила глаза, и слёзы капают. Побледнела, как полотно, обмякла, как подушка, осунулась, как рыба после нереста. Будто за ней по пятам гонится неминучая смерть. Останавливаюсь в двух шагах от неё и говорю: «Не пугайся, милая, это всего-навсего я. Отчего на тебе лица нет?» Тут она глаза открыла, увидала меня, а потом снова зажмурилась и повалилась без чувств у моих ног.
В: Вы разумеете, что она страшилась некого преследователя и, обнаружив вместо него вас, испытала облегчение?
О: Точно так, сэр. Ну, нюхательной соли или чего посильнее со мной не случилось, но я сколько мог постарался привести её в чувство. Немного погодя веки у неё задрожали, и она тихо так застонала, вроде как от боли. Зову её по имени, объясняю: «Так, мол, и так, хочу, мол, тебе пособить». И тут она как бы сквозь забытьё бормочет: «Червь, червь». Дважды произнесла.
В: Что ещё за червь?
О: Вот и я её спрашиваю: «Что за червь? О чём ты?» То ли мой голос её опамятовал, то ли ещё что, только она вмиг открыла глаза и наконец меня узнала. «Фартинг? — говорит. — Как вы здесь очутились?» — «Как очутился, — говорю, — это дело десятое. А вот я сегодня такого навидался — не знаю, что и думать». Она и спрашивает: «Что же вы такое видели?» А я: «Да всё, что приключилось наверху». Она в ответ — ни слова. Я наседаю: «Что стряслось с мистером Бартоломью?» А она говорит: «Его там уже нет». — «Как это нет? — говорю. — Я весь день с пещеры глаз не спускал. Дика видел, тебя видел, а больше никто оттуда не выходил». Она знай своё: «Его там нет». — «Быть того не может!» Она и в третий раз: «Его там нет». Тут она приподнялась — до этой минуты я её поддерживал — и говорит: «Фартинг, нам грозит беда. Надо поскорее отсюда убираться». — «Что за беда?» — спрашиваю. «Чародейство». — «Какое чародейство?» — «Этого, — отвечает, — я тебе открыть не могу, а только если мы отсюда не выберемся до наступления ночи, мы окажемся в их власти». И с этими словами встаёт она на ноги и снова пускается в путь ещё прытче прежнего — видно я её совсем в разум привёл и теперь она только и думает, как бы убраться от греха подальше. Но не прошла она и нескольких шагов, как опять захромала и говорит: «Фартинг, сделай милость, снеси меня вниз». Так я и поступил, сэр. Взял её на руки и донёс до самого берега. А по траве-то уж она сама пошла. Вы, сэр, верно недовольны, что я по первому её слову так расстарался. Но что мне оставалось: места глухие, опасные, вокруг ни души, одни тени, а тут ещё ночь надвигается. Опять же этот полоумный Дик неизвестно где бродит.
В: А что такое она вначале сказала? Про червя.
О: Об этом — потом, сэр. Это разъяснилось после.
В: Все три коня и поклажа были внизу?
О: Точно так, сэр. И она тут же бросилась к своему узлу. Забыл рассказать: я уже в прошлый раз, как проходил мимо, так заметил, что рама с поклажей лежит на земле. Достала она своё обычное платье, взяла туфли с пряжками, в которых всё время хаживала, и велела мне отвернуться, а сама принялась одеваться. Она одевается, а я знай расспрашиваю. Но она, покуда не оделась, ни на один вопрос не ответила. А одевшись, накинула опять епанчу, взяла свой узел, подходит ко мне и говорит: «Конь у тебя есть?» — «Как же, — говорю, — тут неподалёку дожидается. Если его какой-нибудь чародей не счародеил». — «Тогда, — говорит, — поехали отсюда». Я упёрся. Взял её за руку и объявил, что никуда не поеду, пока она
В: Так и сказали — «Его Милость»?
О: Виноват, сэр. Я сказал «мистер Бартоломью», как мы его обыкновенно называли. «Он, — говорит, — отошёл к нечистому. И меня ввёл в великий грех против всякого моего хотения. В недобрый час повстречала я этого человека и его слугу!» Тут-то, сэр, я и измыслил, как мне объяснить своё появление и вместе с тем выпытать у неё побольше. «Постой, — говорю, — Луиза, не спеши. Да будет тебе известно, я ехал сюда с тайным наказом отца мистера Бартоломью, а наказ такой, чтобы я за его сыном следил и доносил о всяком его шаге. Батюшка у него ох какой большой вельможа, да и сам мистер Бартоломью много знатнее, чем хочет представить». Взглянула она на меня искоса и потупилась, будто не знает, что ответить. А на лице написано: «Эк удивил: мне это давно известно». Я продолжаю: «А потому должна ты мне открыть все его дела, а то как бы потом не пожалеть». А она: «Когда так, передай Его Сиятельству, что сын его пристрастился к таким занятиям, за какие простых людей посылают на виселицу». Слово в слово так и сказала, сэр. Только вместо «Его Сиятельство» произнесла полное имя. «Ага, — говорю, — стало быть, ты знаешь, что я не вру». — «Я ещё и такое знаю, — отвечает, — что твоему господину чести не делает. И лучше уж об этом речи не заводить». — «Лихо припечатала, — говорю. — Вот сама бы ему в лицо и высказала, а то ведь повторять-то придётся мне. А где у меня доказательства? Так что выкладывай уж всё начистоту». Встревожилась она и говорит: «Ладно, но сперва уедем отсюда». Я не отступаю: «А как же твоя хозяйка, юная леди?» И снова она глаза опустила и отвечает: «Нету здесь никакой хозяйки». — «Ну нет, — говорю, — шалишь. Я её утром видал своими глазами». А она: «То была не хозяйка». Помолчала и прибавила: «А жаль». Джонс опять приступает: «Раз нет никакой леди, так, стало думать, не было и горничной?» Помрачнела она. Молчит и головой качает: дескать, твоя правда, не было и горничной. Тогда я ей напрямик: «То-то мне втемяшилось, что я тебя уже прежде встречал, я только дознаваться не стал. Ты часом не овечка ли из стада мамаши Клейборн?» Отвела она взгляд и что-то пробормотала — «Боже мой», кажется. Я не отстаю. Тогда она и говорит: «Да, я великая грешница. И вот до чего довело меня беспутство. Зачем только оставила я родительский дом!» — «Что же тут такое затевалось, если не увоз?» — «Скверное дело, безумное дело. Ах, Фартинг, имей же ты сколько-нибудь великодушия: давай поскорее уедем. Я тебе всё-всё-всё открою, только не здесь». — «Хорошо, — говорю. — Ответь только, скоро ли воротится Его Милость». — «Нынче уже не воротится. Пусть бы век не возвращался — не запл ачу». — «Да отвечай ты путём», — говорю. «Он, — говорит, — остался наверху и спускаться не собирается». И вдруг прибавляет: «Отвяжи коней. Они всё равно далеко не разбредутся». Ну уж на это, ваша честь, я никак не согласился. Тогда она устремила на меня такой взгляд, точно убеждала отложить всякие сомнения, и произнесла: «Знаю, Фартинг, я держалась с тобой нелюбезно, а для видимости отвергала и тебя и твою дружбу — но, право же, не без причины. Может, я и не имела к тебе добрых чувств, зато и зла тебе не желала. Верь мне, очень тебя прошу. Отпусти ты коней. Не хочу я, чтобы и они, бедняжки, были на моей совести». Но я, сэр, заупрямился и вновь пристаю к ней с расспросами. Тогда она подошла к вьючной лошади и сама стала отвязывать. «Ладно, — говорю. — Но чур уговор: ты меня подбила — с тебя и спрос, а я к этому делу непричастен». А она: «Будь по-твоему». Отвязал я двух других коней, распряг, а сбрую оставили возле рамы с поклажей.
В: Себе ничего не взяли?
О: Ей-богу, не взял, сэр. И натерпелся же я тогда страху: время позднее, смеркается, да ещё Дик этот у меня из головы не выходит. Ну как он затаился поблизости и наблюдает. Что тут будешь делать? Да, вот ещё. Когда она возле рамы с поклажей одевалась, из узла вывалилась всякая всячина: тонкая розовая сорочка, юбка. А потом я подошёл ближе и увидал на траве крохотный пузырёк и разную мелочь. Среди прочего — испанский гребень. Я уж решил, что она забыла. Показываю ей, а она: «Оставь, мне ничего этого не нужно». — «Как же это, — говорю и поднимаю гребень. — Такая отменная вещица — и не нужна?» Она мне: «Брось, брось, это всё суета мирская». Я поступил по пословице: «Что ничьё — то моё». Отвернулся да и сунул гребень за пазуху. Может, и посейчас бы с собой носил, если бы в Суонси не продал за пять с половиной шиллингов. Что ж тут такого — она ведь сама не взяла. Я это за воровство не считаю.
В: И мне, выходит, должно считать тебя честным малым. Дальше.
О: Отыскали мы моего коня — он, слава Богу, стоял на прежнем месте. Она забралась в седло, а я взял коня за повод и повёл в сторону дороги.
В: Больше вы её не выспрашивали?
О: Как же, сэр. Но всё попусту: она твердила, что всё мне откроет не раньше чем мы отъедем подальше от этих мест. Тогда я примолк. А уже почти у самой дороги остановился и спросил, в какую сторону нам по ней ехать — потому как по пути я кое-что измыслил и хотел заручиться её на то согласием. А замысел у меня был такой, чтобы доставить её к отцу Его Милости. Она и отвечает: «Надо мне сколько возможно быстрее добраться до Бристоля». — «Отчего же до Бристоля?» — спрашиваю. «Оттого что там живут мои родители». — «А известно им про твоё нынешнее занятие?» А она знай своё: должна, мол, повидаться с родителями. «Тогда, — говорю, — назови своё истинное имя и расскажи, где тебя сыскать». — «Я зовусь Ребекка Хокнелл, но иные называют меня Фанни. Отец мой столяр и плотник именем Эймос, а найти его можно в приходе Богородицы Редклиффской, возле трактира „Три бочонка“, что на Квин-стрит, в Ремесленном квартале». И знаете, сэр, ведь я ей туда писал. В июне. Как услыхал про Дика, так и написал. Однако ответа нет как нет. Так что правду ли она мне рассказала — Бог весть, но при той беседе я ей поверил.