Червь

Лагутин Антон

Музыка у неё отличная, но на неё я бы не залез. Нет, она хороша, красивая баба, но нет. Не залез. Костлявая, словно на скелет натянули куриную кожу. А вот на эту… как там её зовут то… Забыл! Ну, она еще поёт: “Я твой краж, что-то там — охуительный мираж… Ага, она самая! Смекаешь! Вот на неё я бы с превеликим удовольствием запрыгнул бы, и такой бы краж устроил! Закражил бы все входы и выходы, а в самом конце спустил бы на её слипшиеся от пота волосы. Я уверен, что от Земфиры пахнет терпким запахом никотина, а от моей Кражи — наливными яблоками.

Люблю яблоки и ненавижу, когда от женщины пахнет табаком!

Фу! От курящих баб исходит такой запах, словно на твою подушку рядом с твоим носом легла дворняга, повернувшись к тебе задом.

Фу!

Я беру со стола пачку сигарет. Чтобы не заляпать кровью белые палочки смерти, достаю их губами. Прикуриваю. Набираю легкие до предела и спускаю дым через нос.

Что-то я уже подзаебался, но частые перекуры делать нельзя.

Из окна доносится запах раскалённого асфальта и пердежа малолитражных машин. А еще доносится ругань, вспыхнувшая в какой-то суете. Любопытство подводит меня к окну. Отодвинув белёсую полупрозрачную занавеску…

БЛЯТЬ, ЗАЛЯПАЛ КРОВЬЮ, СУКА!

Откинув грязную занавеску, я одним глазком выглядываю из окно. Возле моего белого фургона, стоящего у подъезда, припарковался фургон посерьёзнее. Большой, чёрный, блестящий. Рядом трутся двое: громко спорят. Один из них подходит к боковой двери фургона и откидывает её в бок. Люди в чёрной форме, с автоматами наперевес, вытекают из машины густым маслом, и, под топот дюжины ботинок, втекают в мой подъезд.

Вот блядь! Неужели нашли! Быстро работают, хотя это было ожидаемо. Не надо было его убивать в его собственном кабинете. Ладно, надо торопиться!

Словно прочитав мои мысли, Земфира начинает мне подпевать.

С пола я поднимаю пилу для отпиливания толстых веток. Лобзик подвёл. Думал смогу без проблем отпилить им пальцы, но эти дерьмовые лезвия из комплекта не прожили и часу. Хорошо, что купил пилу — продавец посоветовал, услыхав, что я собираюсь пилить ветки дуба. Стеклянные глаза долго изучали меня сквозь толщу перегара вырывающегося из его пор на лице, а потом он пробубнил: Такой хуйней не отпилите! Дуб — дерево хуй сломаешь! Возьмите рычажную ножовку — не пожалеете!

Спасибо тебе, добрый человек! Дуб я сломал, с гнильцой оказался, а вот ветки, сука, крепкие, но рычажная ножовка знает своё дело.

Его рука чуть тёплая. Я беру её за запястье и кладу ладонью на стопку книг так, чтобы указательный палец свисал. Всё, что я хочу — отпилить этот палец и вставить ему в жопу. Злость еще бурлит во мне, словно лава в проснувшемся вулкане. Никто! Слышите! Никто не смеет тыкать в меня пальцем и называть конченным мудаком!

Со всей силой я наступаю ему на ладонь. Лезвие пилы слегка утопает в коже у основания пальца. Прицелившись, я начинаю пилить, периодически задевая обложки книг и его средний палец, дрыгающийся при каждом нажиме. Рву кожу, мясо: капли крови окропляют мою ногу, мой конец, усеивают живот кровавой ветрянкой. Красивый эффект. Художники еще называют его — звёздное небо. Берете кисть, макаете в краску, а затем, с нажимом, проводите пальцем по щетине. Щетина быстро выпрямляется, выстреливая каплями в холст. Так можно нарисовать звёздное небо. Моё небо сегодня багрового цвета.

С конца капает на пол.

От сигареты отламывается нарост пепла, а из носа вытекает дым.

В дверь постучали,

спустя минуту начали долбить.

Мать у меня была еще тем параноиком. Всё боялась, что какой-нибудь извращенец вломиться в нашу квартиру посреди ночи и изнасилует её, а потом и меня. И вот чтобы обломать насильника, она поставила самую дорогущую дверь. Кидая сальные взгляды на мамашу в халате, монтажники обливались потом, устанавливая нашу дверь. Дверную раму поднимали впятером. Свёрла раскаливались до кросна, углубляясь в бетон на 30 сантиметров. Повсюду пыль и недовольные соседи, осмелившиеся позвать местного участкового. Но оно того стоило. Когда все вопросы были решены, мы стали жить внутри “банковского сейфа”, закрывающегося исполинской дверью толщиною с футбольный мяч.

— Не бойся, пацан, — сказал тогда монтажник, ныряя с мамой в комнату, — выдержит выстрел из танка!

Я вспомнил его слова, почувствовав новый удар в дверь.

Минут 20 продержится — мне хватит. Спасибо, мама! Хотя, какая она мне мать… Чужая женщина, забравшая меня с улицы моего маленького городка, переживающего не лучшие времена. Тот день я запомнил на всю жизнь.

Тогда там, в том городке, мы сжигали тела мёртвых горожан на детской площадке. Ага. И возле школы. И возле продуктового магазина, где уже вторую неделю, из-за войны, не было тех самых продуктов, а тело тёти Клавы — продавщицы, угощающую меня конфетами — положили в самый низ, на свежеспиленные бревна. Беззубый мужчина говорил тогда, что если этого не делать — мы задохнёмся от вони, земля будет отравлена, а мухи разнесут заразу на тысячи километров.

В тот день очередное стерилизационное сожжение устроили у подножья пятиэтажки, уставившейся на сгущавшуюся толпу выгоревшими в чернь оконными рамами. Когда запахло жареным мясом, а языки пламени вылизывали стену дома — с пятого этажа сорвалась бетонная плита — тяжёлый кусок чей-то квартиры. Словно самолёт пикирующий носом в землю, она обрушилась на обугленные тела и разнесла их в клочья. Просто, все в хлам. В труху. Пепел взмыл в воздух вместе с яркими огоньками, скрыв за собой остов разрушенного дома. Толпа ахнула, уставившись на почерневшее небо, изредка пропускавшее тонкие лучи солнца.

Я открываю рот и ловлю языком парящие в воздухе хлопья, представляя себе снег, обрушившийся на город в середине лета.

И тут ко мне подходит этот потный хряк и отвешивает мне подзатыльник! Тычет в меня пальцем и говорит:

— Не смей это брать в рот! Ты дурачок что ли?

Затылок у меня горел. Но сильнее горело у меня внутри, словно бензином залили сосуды и подожгли. Злость разлилась по всему телу и просила дать ей волю, но что я мог поделать, я — семилетний пиздюк, опустивший голову под гнётом туши жира смотревшей на меня свысока.

Я заплакал. Зарыдал, зовя маму с папой. И вот тогда появилась она.

— Где твои родители? — спросила она, отпихивая в сторону того мужлана.

Обливаясь слезами, я вскидываю руку и указываю пальцем на кучу палёного мяса, раздавленного куском бетона.

Она прижала меня к себе. Сильно-сильно. Я почувствовал кисловатый запах пота и волну успокоительной энергии, исходящей от её теплой майки.

— Пошёл на хуй отсюда! — крикнула она тому хряку, когда он нарочита начал приближаться к нам.