Червонные сабли

Жариков Леонид Михайлович

Скоро потянулись белые мазанки с земляными крышами, густо заросшими травой, низкие заборы, сложенные из обломков степного камня. Улочки были узенькие - три шага от забора к забору. На одной из них женщина в платочке белила хату.

Поравнявшись, всадник приподнял украшенную цветами буденовку.

– Бог помощь, тетенька. Попить водички не найдется?

Женщина зачерпнула в сенцах кружку воды и поднесла. Руки у нее по локоть были в засохших белых крапинках глины. Ласково глядя на веселого вояку, она спросила:

–

Откуда едешь, такой красивый? Жениться, что ли, собрался?

– Из лазарета, мамаша, домой еду на побывку.

Женщина с сочувствием спросила:

– Сколько же тебе лет, если уже на войне добывал?

– Эге, мамаша. Я три раза раненный: два навылет, а третий вот саблей.

Женщина горестно поджала губы и закачала головой:

– Сыночек, да ты совсем дитё, а уже порубанный.

– До свадьбы заживет. Зато теперь наша власть, и, как в песне говорится: воспрянет род людской.

– Милый мой, да ты отца с матерью напугаешь ранами.

Кружка стукнулась о зубы, рука опустилась.

– Отца-мать на базаре не купишь, тетенька... Благодарствую за водичку... Ты, я вижу, сама немало горя видела. Только не горюй, мамаша. Теперь новая жизнь начнется.

– Дай бог...
– печально отозвалась женщина.

– Хорошая жизнь придет. И ты, может быть, последний раз свою хату белишь.

– Почему так, сыночек?

– В правительство тебя пошлем. Товарищ Ленин сказал, чтобы каждый умел управлять государством. Будешь законы писать. Так и говори людям. А если спросят, откуда узнала, скажи - буденновец объявил. Поняла? Ну, всего тебе хорошего, мамаша.

– В час добрый, детка, - проговорила женщина, и глаза ее заблестели от слез.

Чем ближе было к центру города, тем заметнее менялся его облик. Уже попадались каменные двухэтажные дома с черепичными крышами. Потянулась булыжная мостовая, ухабистая, поросшая травой.

Прежде чем выехать на главную улицу, которая по-юзовски называлась Первой линией, всадник придержал коня, поправил увядающие тюльпаны на шапке и, приняв важную осанку, поехал дальше.

На Первой линии тротуары были выстланы квадратными каменными плитами, которые лопнули и горбатились. Улица лежала седловиной и дальним концом упиралась в завод. Но не дымили закопченные трубы. Завод не работал, и все вокруг было запущено, грязно. Только белые акации в весеннем цвету украшали городок. От пряного аромата сладко кружилась голова.

Лошадь цокала копытами по булыжной мостовой, а буденновец пытливо вглядывался в лица прохожих, останавливал коня и спрашивал:

– А как тут, будьте добры, проехать на улицу Нахаловку?

Ему объясняли. С серьезным видом он кивал головой:

– Благодарствую.

И ехал дальше, усмехаясь про себя: уж кто-кто, а он с завязанными глазами найдет родную Нахаловку, только завернуть за угол и ехать вниз, к речке Кальмиус. Но всадник не спешил, наслаждался видом города своего

детства...

Против Сенного базара, вдоль тротуара, расселись торговки семечками. Под развесистой акацией сидела девочка в длинном, до пят, цветастом платье. Перед ней на табуретке были разложены самодельные сладости - петушки на палочках. Мухи осаждали товар и саму торговку, донимали лохматую собаку, дремавшую тут же. Собака клацала зубами, ловя мух, а девочка о чем-то задумалась, глядя на свои дешевые угощения.

Буденновец остановил коня и, не отрываясь, смотрел на маленькую торговку, потом усмехнулся и спросил:

– Почем петушки с мухами?

– Пятьсот тыщ...
– машинально ответила она, и лишь тогда до нее дошел оскорбительный смысл вопроса.

Она сердито вскинула на всадника большие черные глаза, чтобы отбрить нахала, но вместо этого замерла с открытым ртом.

Всадник сидел подбоченясь, играя серебряной шпорой и выставив наперед устрашающую кобуру маузера.

Девочка вскочила, опрокинула табуретку с петушками и бросилась наутек. Лохматая собака, не поняв, что случилось, тоже подхватилась, гавкнула на ходу и помчалась за хозяйкой.

– Тонька! Чего ты спуталась? Это я!

Девочка бежала, путаясь в длинной юбке, падала и снова поднималась.

– Малахольная...
– растерянно произнес всадник, пришпорил коня и поехал следом.

На углу окраинной улочки он остановил коня и молча глядел на корявые глиняные хатки, на тесные дворики, заросшие лебедой, и глаза его влажнели от непрошеных слез. Вон как сгорбилась от старости родная землянка, накренился, ушел в землю ветхий сарай. На улице ни души. Чья-то курица копалась у забора, разгребая жужелицу, и, как прежде, цвела белоснежными гроздьями старая акация...

Но вот со двора рыжего Илюхи показалась стая встревоженных ребят. Они таращили глаза на незнакомого всадника и готовы были броситься врассыпную при первом знаке опасности.

Левой рукой Илюха поддерживал спадающие штаны, а правой ухватился за скобу калитки; его не обманешь: миг - и спрячется во дворе.

– Здорово, Илюха!
– приветствовал его гость и помахал рукой.

Рыжий молчал, глядя исподлобья, потом сказал:

– Я с покойником не разговариваю.

– Чудак... Гляди, я живой.

– Сатана кем угодно может прикинуться.

Всадник рассмеялся, подбоченяеь, даже лошадь замотала головой, будто и ей сделалось смешно.

– Неужели не узнаешь, Илюха? Я Ленька Устинов, твой сосед.

Рыжий ответил угрюмо:

– Может, сосед, а может, его душа на коне... Твоя могила в степу, поезжай, посмотри.

– Меня убить нелегко, - отозвался приезжий.
– Я заговоренный: меня ни пуля, ни сабля не берет. Не веришь? Пойди пощупай.

Ребятишки, смелея, вылезали отовсюду, со страхом и любопытством прислушивались к разговору Илюхи с незнакомцем.