Чешская рапсодия
Шрифт:
— Беги из этой страны, юноша, человеческое счастье ушло из нее окончательно. Гайдамаки — варвары. Если бы мы, русские, не принесли сюда немного цивилизации, люди бы здесь до сего дня жили как дикари, как во времена Хмельницкого. Говорю тебе, беги отсюда! Не будь я лесничим в казенном лесу, поступил бы так же. Пошел бы с тобой, парень. В Таганроге, у моей матери, иная жизнь, тебе бы там остаться. Ты мне здесь очень нужен, но я боюсь за твое будущее.
Андрей Николаевич, говоря, раскачивался на лавке из стороны в сторону, обвисшие усы прикрывали его кроваво-красные губы. Пальцы у него одеревенели настолько, что он не мог развязать кисет
— Собственно, в Таганрог тебе незачем, голубчик, можешь податься прямо домой. Приезжал ко мне из Чернигова губернский лесничий, говорил, пленных будто будут возвращать на родину в обмен на наших. Тогда я пошлю в лес наших хохлов.
— Они вам дороже обойдутся, чем мы, — заметил Бартак.
— А я не стану делать себе в ущерб, голубчик, ей-ей не стану. После войны у мужиков характер будет мягче, чем у твоих пленных, спасибо скажут, что дома останутся. Красные тоже о пленных заботятся — под видом, что жизнь вашу облегчить хотят. Предприятия и учреждения, где вы работаете, не должны мешать вам организоваться политически — понимаешь, политически! Ты кадет, без пяти минут офицер, тебя политика не касается, зато твои парни — им палец в рот не клади, откусят! А сержанты ваши, чех Долина и немец Вайнерт, смотрят на меня так, словно я большая сволочь, чем они сами. К счастью, организации пленных разрешены пока лишь в Московском военном округе, не на Украине, но скоро и до нас дойдет, а Центральная рада, конечно, согласится, чтобы вас выпроводили…
— Ваша песенка мне очень приятна, Андрей Николаевич, — засмеялся Бартак, — но не так-то быстро дойдет все это до нас. Уж вы об этом позаботитесь!
— Иди ты к черту, приятель, к самому царю всех чертей! О том, что у меня работают пленные, известно. И если не придут петлюровцы, чтобы отправить вас в Австрию, или красные, чтобы сделать из вас большевиков, то уж обязательно припожалует чешский легионер и мобилизует вас в Легию.
Артынюк вдруг замолчал, выкатив на гусара глаза. Мысли его ворочались тяжело, словно он вкатывал каменные глыбы на гору. Внезапно спросил:
— А почему ты еще не вступил в чешскую Легию, а? Или ты не патриот? Или ты больше венгр, чем чех, а, гусар? Сколько раз я об этом думал… Загадочный ты человек. Моя мамаша, правда, поет тебе хвалу, дескать, в лагере его притесняли венгерские офицеры, кричали — не место чеху среди нас! Однако старуха могла ошибиться, может, разум у нее слабеет. Скорее всего подкупили ее твои двадцать лет…
Бартаку хотелось как можно больше выведать у начальника, необычайно разговорчивого сегодня, и он сказал наудачу:
— Матушка ваша характером напоминает мою маму, и я люблю ее, как родную. Одному мне она позволила заходить к ней домой в любое время. Кроме полковника графа Апони, она не принимала никого из мадьяр. Но когда граф сказал однажды, что перед последним боем, в котором мы попали в плен, он получил приказ о присвоении мне звания офицера, а в бою потерял его, ваша мама рассердилась. Граф потом нашел этот приказ и отдал его мне, но здесь он мне ни к чему, лучше я останусь для вас кадетом. Мне с моими ребятами лучше, а если я сообщу вашим властям, что я поручик, меня, возможно, отправят обратно в офицерский лагерь.
Андрей Николаевич покачивал головой, с недоверием рассматривая Бартака. Опять надо думать, а это ох как тяжело… Все это он уже слышал
— Друг, Войтех Францевич, вы позаботитесь об этом, не правда ли? — сказал Артынюк, хмуря хитрые глаза. — Спать будете у меня, есть за одним столом со мной. Марфа вам приготовит комнатку за кухней, сама пусть спит в кухне, а Наталья с Нюсей переселятся в каморку на чердаке. А скучно станет с пятидесятилетним стариком, я позову учительницу Шуру. Глупа, да молода, рада будет к мужчине приласкаться, пожалуй, научим ее и в карты играть. Так мы и этой язве Марфе отплатим. У меня глаз наметанный, она за тобой охотится. Твое счастье, что тебе на это плевать, а то пришлось бы каждый день бить вдовушку по нахальной физиономии, а разве интеллигентному человеку приятно бить женщину? Ее муж, мой приятель Иван Кочетов, не умел — и вот видишь, недостает ей этого. И в город будем вместе ездить, научу тебя с евреями торговать, и заживем мы отлично!
Артынюк умолк, опять зажмурил глаза и прислонил голову к стене.
Войтех согласился на перевод пленных в село. Он приведет их завтра же. Починят сарай, в котором жили до того, как их отправили в лес, и им здесь будет лучше, чем в заснеженном темном лесу. Он решил ехать безотлагательно и подготовить людей к возвращению в Максим. Надо еще уведомить экономку… Хотел было сказать об этом Андрею Николаевичу, но тот, упершись затылком в бревенчатую стену и разинув рот, крепко спал. Бартак потянул его за бороду, тот не шелохнулся. Войтех встал. За дверью, в темных сенях, стояла Марфа, глядя на него подстерегающим взглядом.
— Вот как! — удивился Бартак. — Неужели подслушивали?
— А вам-то что? — раздраженно отрезала она. — Начальник орал, как в лесу, а мне хотелось знать, что он там вытворяет.
Бартак рассмеялся.
— Я бы не дал себя в обиду, Марфа Никифоровна, не бойтесь.
— Знаю, а только я хотела слышать, — повторила она упрямо.
Войтех пожал плечами и снова усмехнулся.
— Скажите Наталье, что завтра я приведу пленных к ужину. А Иван пусть с утра пригонит трое дровней под наши вещи. Два человека наших сами не дойдут, придется их подвезти.
Она не спускала с него широко раскрытых глаз, а слова его воспринимала так, словно все это разумелось само собой.
— Остались бы до утра, — сказала она. — Скоро совсем стемнеет, а на дорогах теперь мало ли какие люди шатаются.
— Нет, Марфа Никифоровна, поеду, — ответил Войтех. — Меня ждут. Котомку к седлу привязали?
Она кивнула. Бартак поблагодарил ее и вышел из избы. Марфа подбежала к посудному шкафу, вынула кобуру с наганом и поспешила за кадетом, догнала на ступеньках.