Чешская рапсодия
Шрифт:
Андрей Николаевич подкрутил усы, пригладил бороду. А ведь я, собственно, хороший начальник. Людей не бью? Не бью. Шуру насиловал? Нет. Правда, в первый-то раз она сопротивлялась, потом ревела — ну, так уж водится у женщин. Конечно, зря я сказал, что выживу ее из школы, если она не согласится, но я не мальчик, сам, пожалуй, не справился бы… ха! Артынюк вдруг вспомнил, что привез из Киева несколько граммофонных пластинок. Весело занялся ими, выбрал наконец «Измайловский марш». Первые же аккорды ударили по сердцу — Андрей Николаевич вытянулся и застыл, словно ожидая, что сейчас проследует мимо него
Экономка внесла чайник, потом сходила за колбасой. Когда она вернулась, Артынюк жестом задержал ее и сказал примирительно:
— Марфа Никифоровна, я полагаюсь на вашу честность. Живем мы вместе достаточно давно, хотя и не как муж с женой, а как два монаха в одной келье. Я получил в Киеве распоряжение вернуть пленных ко всем чертям в Дарницу. Господа из военного округа думают, что это так просто. Однако не подчиниться им я не могу: сбыт леса в их руках.
Марфа, в длинной синей клетчатой юбке и льняной полосатой кофточке, стояла посреди комнаты, готовая уйти в любую минуту — красивая, полногрудая, — и в темных глазах ее что-то вспыхивало. Она ответила начальнику только кивком головы. Он продолжал:
— В мое отсутствие с пленными никто ничего не сделает. Скажите это тем, кто за ними придет. В крайнем случае пусть перепишут пленных да отправляются восвояси. Мне пленные нужны еще на всю весну. К Десне свезена только половина заготовленной древесины, да еще много осталось несрубленного. В Максиме я на эту работу мужиков не найду, а обмен пленными может растянуться на целый год. Наши же солдатики — что с них возьмешь? Закатится домой, сделает бабе младенца, только его и видели!
— А если эти люди не отвяжутся и захотят немедленно увести пленных?
Артынюк выпучил на Марфу глаза. Если бы да кабы!
— Ладно, — буркнул он. — Пусть тогда Войта даст им несколько человек, только не всех. До вскрытия Десны надо свезти к реке весь лес. Я сам ему скажу до отъезда.
— Куда вы едете-то? Рождество скоро.
— В Киев, по служебному делу. Пробуду там две недели. А вы присматривайте за Францевичем, чтоб лес не продавал и вообще… Я оставлю вам деньги для пленных, на душу по пять рублей. Войте дам сам — сто рублей отвалю, пусть пользуется моей добротой. До войны сто рублей было целое состояние, а теперь, когда большевики ввели свои деньги, а Центральная рада — свои, мне слово «рубль» и произносить-то не хочется. А звучало так прекрасно, означая счастье!
— Деньги на провиант для пленных оставите Войте?
— Нет, вам. Знайте, что я вам доверяю. Если не хватит, берите в долг, заплачу, когда приеду.
Артынюк шумно встал из-за стола, подошел к Марфе и взял ее за подбородок. Ни один мускул не дрогнул в ее лице, только бархатные брови стали строже. Он усмехнулся и покачал головой:
— Марфа, Марфа, видите, сколько я на вас возлагаю надежд, а вы мне не верили. Что ж, может быть, для меня так лучше, в ваших руках я, пожалуй, потерял бы характер. А теперь — спасибо, и ничего у меня для вас больше нет.
Он хотел что-то добавить, но решительно сжал губы и отошел к столу. Вода в чайнике кипела. Артынюк, не обращая более внимания на Марфу, начал заваривать чай.
Пленные
Вошел Бартак — в шинели, в папахе, которую, правда, сейчас же снял при виде начальника. Артынюк от сердца посмеялся тому, что застал чеха врасплох.
— Вы входите, как хозяин, Францевич. Ну и правильно, когда меня нет дома, вы здесь единственный барин. А пленный или нет — нынче значения не имеет. Раздевайтесь, присаживайтесь, поужинаем вместе. Как идет работа? Вы довольны?
Экономка, вошедшая следом за кадетом, остановилась в дверях, глотая каждое их слово. Ее было почти не видно в темном углу, и ни Артынюк, ни Бартак не замечали ее до тех пор, пока она не вскричала испуганно:
— Войтех Францевич, да у вас вся шинель смерзлась! Что-нибудь случилось?
— Да ничего, Марфа Никифоровна. Ребята сделали прорубь во льду, чтобы лошадей поить, а я не заметил — ее за ночь затянуло ледком — да и провалился по пояс. Разрешите — пойду переоденусь, а тогда уж чай…
По лицу Бартака видно было, что он весь продрог, но он ни за что и виду бы не показал, особенно при Артынюке.
— Что ж вы стоите, Марфа?! — вскричал Артынюк. — Дайте нашему соколу мое шерстяное белье и валенки да водку, несите всю бутылку!
Марфа оторвалась от косяка, принимая от Войты шинель и папаху.
— Сейчас, сейчас! — торопливо бормотала она, выталкивая Вартака из комнаты.
— Это ж надо сообразить! — принялась она выговаривать ему, когда они оказались в кухне. — Когда это было?
— Да уж под вечер. Не сердитесь, пожалуйста, мороз крапиву не берет.
— На Украине тоже есть такая поговорка, но все равно вы негодник. Такой умный человек, а торчит мокрый на морозе целых два часа! Войта, голубчик, я этого от вас не ожидала. Скорей раздевайтесь!
Марфа, хлопоча, тараторила без умолку, и тон ее был то сердитым, то полным тревоги. Она принесла теплые кальсоны, нательную фуфайку, новую рубашку, новые казачьи шаровары. Войтех стеснялся при ней раздеваться, но Марфа слушать его не хотела. Не успел он стянуть брюки, как она вырвала их у него из рук.
— Артынюк подождет, сначала попарим ноги. Садитесь к печке.
Она подсунула ему под ноги таз с горячей водой, встала на колени и начала растирать ему ступни и икры. Бартак сначала не давался, но тепло от ее рук разлилось по всему его телу. Это напомнило ему детство, когда он являлся домой с речки Хрудимки, замерзший, как сосулька. Он протянул руку и погладил Марфу по голове. Она подняла глаза. Такой сердечности в женских глазах он никогда еще не видел.