Чешская рапсодия
Шрифт:
— Дома я страшно любил мамины пончики. Знаешь, что такое пончик? Не знаешь! Видишь, какая ты еще глупенькая. Тебе нужно еще многому учиться, ведь ты даже толком не знаешь, зачем живешь…
Матей протянул руку Зине, сидевшей у его ног. Она схватилась за нее, как за добычу.
— Хозяйка, не напоить ли лошадей?
— Ой, чуть не забыла! Тут недалеко речка — вода как хрусталь. Лошадей не боишься?
Не ответив, он пошел к ее возу. Уверенно, без спешки отвязал лошадей. Тропинка к речке извивалась в кустарнике, менаду стройными соснами. Зина хорошо
Через несколько минут они были на берегу. Вода в лунном свете блестела, как стальной клинок. Матей вскочил на мерина, взял в руки поводья кобыл и завел их в воду. И Зина почему-то не удивилась, действия Матея казались ей естественными. Анна права, Матей настоящий казак, иначе вряд ли он сунулся бы с конем в незнакомую речку.
— Осторожно, не упади! — крикнула она, хотя вовсе не боялась за него, наоборот, ее радовало, что «ее» пленный не боится лошадей. Она не спускала с него глаз.
Напоив лошадей, Матей выехал на берег и соскочил на землю. Зина очень хотела продлить эти минуты.
— Вернемся, что ли? — спросил он.
— Разве тут не хорошо? — вырвалось у Зины. Неужели он не хочет побыть здесь? Что ему до других людей? Неужто не замечает он, как этот чудный вечер околдовал ее, какая она горячая, податливая?
— Ты не смотри на казаков, — сказала Зина. — Скосят сено и уйдут к своим, в монастырь. Говорят, готовятся они в поход на Филоново, там засели большевики. Странные люди нынче пошли, словно и не умеют жить без убийств… Дураки!
Матей показался ей нерешительным, робким.
— Привяжи коней, посидим. Хочу у тебя кое-что спросить, — сказала Зина прерывающимся голосом.
Конядра привязал лошадей к ветвям и сел рядом с ней. В голове смятенно пролетали мысли. Аршин прав, женской болтливостью можно воспользоваться не всегда, конечно, но с Зиной… Такое доброе, доверчивое создание… Матей по привычке подтянул колени к подбородку. У его ног на каменистой земле поднимал свои веточки кустик дрока.
Дома в палисаднике рос дрок, и мама оберегала его от Матея.
— Говорите, хозяйка… — произнес Матей.
Она повернула к нему лицо, белки глаз сверкнули в лунном свете.
— Думал ты когда-нибудь о том, что нас ждет? — участливо спросила она. — О том, как понапрасну уходит жизнь? Тебя в плену били?
Из груди у него вырвался недобрый смех.
— Посмели бы только, я себя в обиду не даю. Зина подняла голову.
— И здесь никто не посмеет, ни есаул Кириченко, ни один из генералов, которых есаул охраняет в монастыре. Их там трое. А ты живи у меня, сколько захочешь. Пусть Анна хоть сто раз говорит, что ты тот самый большевик, который ее чуть не убил. Петр Новиков над ней тоже из-за этого смеется, как я. Говорит, у нее куриные мозги, разве явился бы ты сюда, если б убил здесь человека? Вот и я так думаю. Мог ли бы ты вернуться сюда с таким грехом на душе? Это на тебя не похоже.
Зина не сводила глаз с Матея, но тот не торопился отвечать.
— Хочешь знать, что я тебе хотела сказать? — спросила она.
— Да.
Зина
— Скажи, Матей, отчего ты такой угрюмый, или сердце на войне выгорело?
Перед его мысленным взором возник родной край, могила Люды рядом с осыпавшимся холмиком бабушки… Но какое дело этой женщине до того, что он испытывает, когда думает об этом?
— Сердце мое не выгорело, да жизнь тяжелая, — ответил он.
— А мне, думаешь, легче? — с болью вырвалось у Зины. — Три года назад убили мужа… Что мне теперь? А жить, как Анна, я не могу! У нее мужики сменяются, как в ночлежке. Придет казак в темноте, переспит, а утром опять одна… Или глупо, что я так не делаю?
Конядра покачал головой. Ведь это словно родной человек с ним разговаривает… Зина вдруг стала ему близкой, и его охватило незнакомое чувство доверчивости. Он медленно проговорил:
— Ничего тут глупого нет. Если муж все-таки вернется, будет молиться на тебя, как на икону.
— Не вернется он. Двое однополчан из нашего села схоронили его в проклятой польской земле. Схоронили, а сами — дальше в поход. Мол, поможем после войны найти могилу, да и они-то не вернутся — оба погибли. Оставайся у меня! Дети у меня хорошие, сам видел. Дам тебе Юрины сапоги, твои вон как изодрались…
Матей Конядра скорбно прикрыл глаза. Во что хочет вовлечь его эта несчастная женщина?
— Не могу ничего обещать, хозяйка, — сказал он, а на большее не хватило духа. Почему не умеет он, как Аршин, пожалеть женщину мимоходом? Обняв Зину, он добавил: — Но я очень уважаю вас за прямоту.
Зина сидела, боясь шелохнуться. Подняла глаза.
— Называй меня на «ты» и при старике, и при Анне, ты ничем не хуже ее Петра. А мне еще до замужества снился такой человек, как ты. Не смейся, я не выдумываю.
Он хотел погладить ее по щеке — щека была мокрая от слез, но говорила она нарочно резким тоном, словно навек отрывала от себя прошлое.
Зина страстно обвиняла тех, кто затевает войны. Война и ему искалечила молодость. В жизни все так сложно, Зина, любовь и ненависть… А что между рождением и смертью? Матей прижался к Зине плечом, и ее слова вдруг пробудили в нем тоску по собственной загубленной молодости. Сейчас бы мог быть уже врачом, а что на деле? Но раз уж так сложились обстоятельства, не может он не служить революции, не бить ее врагов. Однако этого сказать он Зине не может.
— У тебя есть жена? — Зина затаила дыхание. Что это ей в голову пришло?
— Умерла.
Зина потупилась и нескоро произнесла:
— Мы с тобой как двое нищих, и, может, жизнь наша ничего не стоит. Я только потому в Хопер не бросилась, что детки у меня, бедные…
Словно испугавшись, Зина отвернулась. Медленно встала, пошла к лошадям.
Он взял ее за руку. Зипа мягко высвободилась и кончиками пальцев погладила ему виски.
— Казакам бы только кровью упиваться, не знают они, что такое любовь. А, все они одинаковые, и белые, и красные…