Чешские юмористические повести

Гашек Ярослав

— Нет, в самом деле, пан секретарь, говоря совершенно откровенно, быть у кого-нибудь гостем — мука мученическая. Сиди чинно за столом, расточай комплименты, кланяйся, благодари. Ты — раб, отданный на милость своим хозяевам. Ни минуты покоя. Все считают своим долгом занимать тебя разговорами, как-то развлекать. Нет, я признаю только гостиницы. Там я свободен, там я как все остальные ночлежники и бродяги. Пришел, переночевал, заплатил и ушел! А главное, пан секретарь, там никто и не подозревает, что я пишу. Ведь для хозяина гостиницы, для горничной, кухарки вся чешская литература кончается на Сватоплуке Чехе. «В тени липы» ^{75} — и точка. В школе меня не проходили,

поэтому я не существую. Да это же великое счастье, поверьте мне!

— Согласен, маэстро, но только наше замечательное культурное начинание…

Я уже не слушал и окликнул старика с велосипедом:

— Постойте, любезный, закажите мне тихую комнатку окнами во двор!

Старик остановился и снял шапку.

Пан Гимеш закричал:

— Ступайте, ступайте, пан Пехачек, этот господин ночует у Жадаков, благодарю вас! — Он махнул рукой, давая понять, чтобы тот шел своей дорогой.— Теперь, маэстро, послушайте меня! Ни о чем не беспокойтесь, все в полном порядке. Доктор Жадак поддерживает все наши культурные мероприятия. Ну, пожалуйста, маэстро, согласитесь, не отказывайтесь. Хоть в нашем городе интерес к культуре и большой, но, как сами изволите видеть, мостовые скверные, грязища, освещение плохое — и ни одной приличной гостиницы.

— Да кто хоть они такие, эти Жадаки?

— Патрицианская семья, люди исключительно образованные, особенно пани Мери. Они вас примут по-королевски. Все приезжие знаменитости, все столпы нашей культуры останавливаются только у Жадаков. У них ночевали даже два министра.

— Ну и дела! — весело воскликнул я.

— Доктор Жадак — лучший адвокат в округе. Сам он человек не очень-то культурный и одевается так, что хоть милостыню ему подавай. Сами увидите. Настоящий бирюк, и в выражениях не разборчив — одним словом, для приличного общества не подходит. Его страсть — лесной питомник за сахарным заводом. Но голова у него что надо, он уже много раз помогал нам выигрывать тяжбы с казной. И мы всегда обращаемся к нему, если надо добиться субсидий на подъем нашей культуры. Пани Мери поэтому может ходить на все мероприятия бесплатно. Это запротоколированное решение комитета. Пани Мери вообще фактически руководит нашим Обществом поборников просвещения. Ведь министерство, маэстро, отпустило нам в этом году на культуру всего шестьсот крон, двести дала община, пятьдесят — банк, и если бы не доктор Жадак и не лекции о путешествиях с цветными картинками, мы бы сидели по уши в долгах. Нас очень устраивает, что не надо платить за отель — обычно господа лекторы берут только подъемные, а иногда и вовсе ничего…

Я пытался сообразить, сколько же у меня осталось денег, и хватит ли мне на обратную дорогу.

— А что вы предпочитаете на ужин, маэстро?

— Да мне все равно,— сказал я, стараясь вспомнить, сколько стоит билет до Праги.

— Вот то новое великолепное здание, там, слева,— это земское экономическое училище,— показал мне пан секретарь,— а там, куда мы идем, нашли остатки древних городских укреплений, разрушенных чашниками ^{76}. Прямо перед нами — Народный дом, а вправо за углом — здание нового кинотеатра. Остановитесь, маэстро! Отсюда открывается чудесный вид на кафедральный собор святого Томаша, перестроенного иезуитами в стиле барокко. Вид был еще красивее, когда тут росли старые каштаны. Но по настоянию союза домовладельцев магистрат приказал каштаны срубить. Мы протестовали, маэстро, это была настоящая битва за каштаны. Но домовладельцы привели смехотворные аргументы: якобы корни задерживают влагу и потому в подвалах вода. Они даже наняли специалиста из Праги. Короче говоря, культура опять проиграла. Я хотел подать в отставку, но пани Мери убедила меня… поэтому опять…

Пока пан Гимеш говорил, мне пришла в голову

идея пошутить. Я мысленно перебрал все то из еды, что я не только есть, но даже видеть не могу.

— Пардон,— прервал я своего чичероне,— вы спрашивали, что я предпочитаю на ужин. Самое мое любимое блюдо — чесночная похлебка, сдобренная салом, и поджаренный хлеб.

— Но к ужину этого мало, маэстро!

— Разумеется! Через пятнадцать минут после того как желудок основательно прогреется супом, можно съесть ливерную требуху, прямо с жаровни, хорошо пропеченную, с корочкой. И к этому пол-литра пльзеньского из бочки…

— Прекрасно! — воскликнул пан секретарь и в первый раз за все время улыбнулся.— А на закуску? — спросил он мечтательно.

— На закуску? — задумался я.— На закуску лучше всего рулет и несколько маринованных луковичек!

Мы уже были в центральной части города и пошли по улице Гуса, чтобы осмотреть фирменный магазин Бати ^{77} — современное здание из стекла и бетона, а также и новый жилой дом.

— Это, маэстро, первый пятиэтажный дом в нашем городе, первая панельная конструкция.

Мы остановились у входа в маленькую лавочку.

АЛОИСИЯ ГИМЕШОВА

_{Г А Л А Н Т Е Р Е Я}

Звякнул колокольчик.

У прилавка стояла сгорбленная старушка в очках и какая-то дама-покупательница. Они подбирали шерсть нужного оттенка, прикладывая ее к образчику.

— Мама, разрешите вам представить мистера Йона!

— Ах, боже мой, какая честь,— засуетилась старушка.

— Пани Гимешова, я зайду вечером,— сказала дама. Колокольчик звякнул опять.

— Проходите, пожалуйста, проходите. Извините, люди мы простые, небогатые…

Я сел в маленькой кухоньке и закурил сигарету.

— Чем мне вас угостить, может быть, кофе?

— Дайте мне, пожалуйста, вон ту булочку — с краю. Я люблю все крайнее.

— Они вчерашние.

— Тем лучше.

Возле кухонного шкафа я заметил фотографии Гарольда Ллойда и Греты Гарбо ^{78}, прикрепленные кнопками к стене. Потом несколько строгих рисунков конструктивистских объектов, среди них — чертеж спального вагона и каюты трансатлантического корабля в разрезе. Над столом, где лежал кусок теста для домашней лапши, висел в рамочке акварельный рисунок небоскреба. Его тридцатый этаж был окутан тучами, а над пятидесятым светило солнце. С плоской крыши увенчанного башнями здания взлетал самолет, а другой в это время совершал на нее посадку. Под рисунком была подпись: «„Проект реконструкции здания ратуши“. Канд. архит. Ян Гимеш».

— Это рисовал Яничек, когда собирались надстраивать этаж на ратуше. Говорили, что у него способности.

— Хватит, мама! Обязательно вам каждому это надо сообщить! Лучше скажите, куда вы дели ключ от сарая!

Круглое, добродушное лицо старушки стало озабоченным, жалобно глядящие глазки за толстыми стеклами очков в железной оправе с тупой сосредоточенностью уставились на тщательно выскобленную половицу, а руки торопливо зашарили по платью.

— Вот они!

Мы остались с ней вдвоем. Пани Гимешова улыбнулась, потом вздохнула и села на стул, доверчиво придвинув его ко мне.

— Ах, боже мой,— шептала она, роняя слова между отрывистыми ударами топора, доносившимися с улицы.— Такой человек, и не стыдится сидеть с бедняками на кухне. Если бы только Еник… он рос без отца, хотел быть архитектором… Только ученье ему не давалось, особенно арифметика. И денег не было… Теперь он служит в управе и пишет в газеты. Голова у него болит… Если бы его уговорили, чтоб он учился! Ах, боже мой, теперь хоть заведет знакомства, нынче без протекции нельзя…

Звякнул колокольчик. Пан Гимеш вернулся из сарая.