Чешские юмористические повести
Шрифт:
— Огромное вам спасибо. Мы пошлем вам благодарственное письмо за подписью председателя, старосты… Наверное, уже пора в зал!
К нам подошел гимназист.
— Извините, господин писатель, что такое «имедиатный»? В моем словаре иностранных слов я не нашел.
Я не знал, что сказать. Когда у меня вдруг спрашивают смысл какого-нибудь слова, я почему-то забываю все, что до этого прекрасно знал. Так не раз случалось со мной в гимназии. Но здесь-то причина была в другом. Фраза о том, что новое искусство является имедиатным, импрессивным, антикапиталистическим и мутуально социальным,
— Имедиатное, вы спрашиваете? Но это же очень просто, это, как вам лучше объяснить — непосредственное, только чешское слово точно не передает его значение; имедиатное это то, что вплотную примыкает, короче говоря, что хорошо сидит, что попадает в самую точку…
— Спасибо! А «мутуальный»?
— Где здесь писатель Йон? — послышался чей-то бас из глубины темного коридора.
— Здесь, здесь! — живо откликнулся я.— Прошу прощения! — Извинившись, я поспешил на голос.
— Я — Кисела, ты узнаешь меня? — громко спросил идущий мне навстречу человек.
— Господи боже мой! Кисела! Чижик! Старый вояка! — закричал я и потащил товарища поближе к входу в зал, к свету.— Что ты тут делаешь? И откуда ты взялся? Как жизнь? Ведь мы столько времени с тобой не виделись!
— Я здесь работаю геодезистом, у меня трое детей, а как ты?
В обозе Йозефовского полка мы прозвали Чижиком прапорщика Лойзика Киселу, у которого на длинном теле сидела маленькая головка, как у землеройки, чем он очень походил на предмет популярной игры нашей юности, называвшийся «скворцом» или «чижиком».
— Пойдем-ка сюда! — я увлек его в глубь коридора, где мы торопливо рассказали друг другу о себе, вспомнили товарищей.
— Скажи, что за человек здешний мэр?
— Ноль без палочки.
— А толстяк?
— Какой толстяк?
— Да с серебряной палицей!
— А! Это крупный мошенник и богач. Мэр без него ни шагу.
— Значит, фактически, мэр — это он?
— Да нет, где ему!
— Так кто же правит городом?
— По правде говоря, городом правит пани Мери. Вашак делает все, что она захочет. Она ходит на заседания муниципального совета и вертит им, как ей вздумается. Вмешивается во все, о чем бы ни шла речь — о земельных ли участках, о налогах, или, как совсем недавно,— о трубочистах.
— А куда смотрит Жадак? Где он только ее нашел?
— Влюбился в свое время в хорошенькую девушку из Драсовки. Отец его, старый Жадак, думал, что Марженка оздоровит их кровь. Как же, оздоровила! Велела переписать на себя и детей решительно все — дом, имущество, акции, даже мебель. У самого Жадака не осталось ничего — лишь то, что на нем надето. Свои гонорары он переводит на ее имя. Даже на сигареты ему не остается. Все время у кого-нибудь занимает. Обед ему носит вниз тетушка. Но человек он умнейший, правда грубоватый с клиентами и с чиновниками. Был я как-то с ним в суде, так он и говорит судье…
— А Яндашек?
— Мельник, миллионер. Он и Мери скупили почти все земельные участки в округе. Понимаешь, что это значит?
— Извини меня, дружище, мне пора в зал!
— Мне тоже
— Не могу! Заходи, если будешь в Праге!
Мы попрощались за руку.
Я разыскал пана секретаря.
— Скажите, есть здесь где-нибудь умывальник?
— Умывальник? — пан Гимеш задумчиво стал тереть подбородок, покрытый желтой растительностью.— Да, умывальник есть, пойдемте в кухню.
Мы побрели по темным коридорам.
— Умывальник? — переспросила девочка-судомойка, выливавшая помои.— Нет здесь никакого умывальника. Спросите лучше у кухарки.
— Умывальник? — повторила кухарка, осторожно поворачивая сковородку, где жарились бифштексы.— Некогда мне! Ступайте к хозяйке. Здесь вам не умывальня, а кухня!
Хозяйка, дама с высоко взбитыми волосами, сидела в своей исповедальне, в укромном уголке комнаты под сводчатым потолком, наполненной едким дымом. Около нее толкались официанты. Едва взглянув на нас весьма высокомерно, она продолжала считать зеленые и белые бусинки, накалывая чеки на проволоку.
— Умывальник! Пусть господа умоются у себя в номере. Вы в какой комнате? — повернулась она к черной доске с ключами.— Ах, вот как, господа живут не у нас! Анка, принеси-ка что-нибудь умыться!
Какая-то старушка поставила перед нами тазик. Я поболтал в воде рукой. Полез за носовым платком.
— Да вытрите хоть бы о мой фартук! — сказала она.
— Спасибо!
— Не за что, сударь.
На обратном пути, когда мы шли по лабиринтам этой стародавней харчевни, я в глубине души подумал, что Отомар, пожалуй, прав.
Люди идут на лекцию, чтобы развлечься, узнать что-нибудь новенькое, вырваться из повседневности, забыть свои житейские дела и заботы, убежать от самих себя. Поэтому и пользуются особой популярностью лекции о заморских краях с демонстрацией вручную раскрашенных картинок.
«Будем действовать иначе»,— сказал я себе, усаживаясь за столик перед сильно поредевшей аудиторией.
Чтобы овладеть вниманием слушателей, я начал с рассказа, обычно имевшего успех,— «Хоры ангельские» {121}. Как бы сокрытые в мехах бесхитростной гармошки, эти самые хоры пели солдатам, заброшенным в забытые богом места, куда-то на край света, трогательную песню о доме и о вселенной, раскинувшей над ними свой звездный полог.
Я так увлекся, что перестал следить за собой и, вместо того чтобы, как принято, бубнить себе под нос, читал громко и звучно,— да! Чтобы слова доходили до самого сердца.
Мне похлопали.
В середине другого рассказа — «Изобретатель» {122}, где речь идет о человеке, расхваливающем свое изобретение — бесшумное ружье, сконструированное из клетки для кроликов, в зале засмеялись.
Когда я кончил, раздались дружные аплодисменты.
«Наконец-то лед тронулся!» Только бы еще в соседнем помещении перестали в такт вальсу, звучащему по радио, дубасить в деревянную стенку. Стенка ходила ходуном.