Честь и долг
Шрифт:
Рука царя, читающего эту крамолу, словно сжимает эфес сабли или рукоятку нагайки, которыми он хоть сейчас попотчевал бы бунтовщиков.
А доклад Глобачева мучительно бьет по нервам.
— Никогда никому не отдам скипетра… — шепчут побелевшие от злости губы монарха.
Чтение было страшным, но увлекающим. Отдельные мысли вполне совпадали с настроением самого императора.
"Неспособные к органической работе и переполнившие Государственную думу политиканы… способствуют своими речами разрухе тыла… Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны;
"Хм, слишком пессимистические выводы!" — проносится в голове у Николая, затем он спохватывается: "А армия! Что Глобачев пишет об армии? Уж армия-то будет за меня! Как в 905-м! Ведь тогда только армия спасла трон! Иногда мне казалось, что все уже кончено, но офицеры — молодцы, и бравые солдаты задавили-таки тогда красного зверя! А все были против — рабочее сословие, мещанство, «общественность» — все эти студенты, пустозвоны-профессора, адвокатишки… Только милая моей душе армия навела порядок! А теперь?" — и тут же глаз его находит искомое:
"В действующей армии согласно повторным и все усиливающимся слухам террор широко развит в применении к нелюбимым начальникам, как к младшим, так и обер- и штаб-офицерам…"
"Какая чепуха! — оценивает Николай этот пассаж охранного отделения. Ничего они точно не знают! Надо запросить Гурко, чтобы представил сводку военной жандармерии, да усилить ее корпус под предлогом борьбы с немецким шпионством… А чем же заканчивает генерал?" И вновь царь обращается к документу, но читает его не столь внимательно, как прежде, — дурные слова об армии лишили его доверия все жандармское творчество.
"Нате-ка, выкусите, — просыпается в Николае Романове гвардейский полковник-забияка, и он складывает кукиш, который обращен неведомо к кому. Армия меня не выдаст! Она вся — начиная с Алексеева и кончая последним солдатом и казаком — поможет мне сломать шею революционной гидре! Как в 905-м году!"
Николай закрывает документ, медленно вкладывает его в сафьяновую папку и еще несколько минут стоит неподвижно у письменного стола. Его мозг переваривает прочитанное. Затем самодержец решительно направляется к двери.
28. Петроград, январь 1917 года
Прошла неделя, прежде чем Гриша решил зайти к Насте в госпиталь. Все не клеилось у него. Коновалов был не в духе. Как секретарь, Гриша был рассеян, не так рьяно исполнял служебные обязанности, чем навлек на себя гнев шефа.
Он дошел даже до того, что забывал его связывать по телефону с нужными людьми, не вызывал вовремя машину. Много других грехов допускал Гриша, что совершенно не соизмерялось с англоманскими привычками Коновалова быть точным во всем. "Уж не заболели ли вы, любезнейший? Если будете дальше продолжать так служить, то поищите другое место", — заметил он.
"Расторопность, услужливость, угодливость, точность — без этих черт ты ничего не достигнешь", — не раз повторял себе Гриша. Но как быть с Настей? Эта любовь как тяжелый камень. Она разрушает все.
Он проклинал
Никому из своих друзей Гриша не признался бы, что вечерами прогуливается около Настиного дома в надежде ее встретить. Да никто бы и не поверил, что такая страсть могла охватить верного слугу Коновалова. Лишь посмеялись бы.
И вот он опять в вестибюле госпиталя. Он не просит, чтобы ее позвали, он предпочитает неожиданность. С цветами в руках он готовится к объяснению.
Прождав час после намеченного срока, он справился у сестры милосердия, которая проходила мимо, на работе ли Соколова? В ответ ему сказали, что Соколовой нет, их известили, что она заболела.
Гриша взял извозчика и подъехал к знакомому дому. Выйдя из пролетки, он начал прохаживаться взад и вперед по тротуару, не зная, на что решиться. Цветы утратили свою свежесть, но Гриша этого не замечал. Коновалов велел ему быть сегодня к 8 вечера, но он уже на все махнул рукой. Предчувствие какой-то беды нависло над ним.
Около подъезда остановились санки. Из них вышла худенькая женщина и направилась в подъезд. Извозчик остался ждать. Через пять минут дверь подъезда открылась, и показались двое — высокий господин с чемоданом в руках и дама. В даме Гриша без труда узнал Настю, а мужчина кого-то смутно напоминал ему, но только не Соколова.
И вдруг он вспомнил чаепитие у тайной советницы Шумаковой. Разговор шел об армии. Он, тогда еще студент, что-то доказывал собравшимся, спорил с Соколовым… Вот тогда он и видел этого мужчину, хотя тот теперь одет, как барин. Это же Василий. "Но ведь он — большевик!" — вспомнил Гриша. Какая же тут связь: рабочий-большевик и жена генерала? Григорий и раньше подозревал связь Насти с большевиками. Об этом частенько намекали Шумаковы после замужества Анастасии. Шумаковы удивлялись, как это полковник Генерального штаба умудрился жениться на девице из рабочей среды, да еще сочувствующей большевикам. Откровенно говоря, госпожа советница завидовала тому, что Настя сделала такую партию.
Гриша заподозрил, что в чемодане у «господина» подпольная литература, а Анастасия-генеральша — удобное прикрытие для Василия.
Да, тут было над чем подумать. Поработав с Манусом, Коноваловым, будучи платным агентом охранки, Гриша владел методами шантажа и интриг. Важно было проверить, знал ли Соколов о подпольной работе жены? Вдруг она стала любовницей Василия? Ведь от этих простолюдинок можно ждать чего угодно. Что будет, если передать все это дело в полицию? В этом доме наверняка прячут подпольную литературу. Если не она, то тетушка испугается и все расскажет. Но что это даст? Неприятности Алексею, потеря Насти. А если только припугнуть? Нет, она не пойдет на разрыв с Алексеем, такую ничем не проймешь, если собой прикрывает человека, объявленного в розыск полицией.