Честь воеводы. Алексей Басманов
Шрифт:
Ночевали Фёдор и его воины в Коломне. А на другой день, опять же до света, ушли на Зарайск. На добрых конях — полдня пути, ежели не повстречается на дороге ордынская разбойничья ватажка. Да Бог миловал: не встретились басурманы. Но Зарайская земля была разорена. И случилось сие совсем недавно. Деревни перед Зарайском ещё дымились от пепелищ сожжённых хат. Вокруг них ходили-бродили старики и старухи. И ни души из молодых россиян. В одном полувыгоревшем селении Фёдор спросил согбенного старика, сидевшего близ пожарища на колоде:
— Дедушка, кто
— То Ислам-Гирей вольничал, супостат. В Луков день, сынок, — ответил дед.
Фёдор вспомнил, что Луков день был седьмого сентября. Ноне десятое. Вновь спросил деда:
— И в полон всех угнали? Да не было ли у твоих сродников в эти дни пришлых?
— Кому быть? Я уже с лета одинок, словно перст. Горе затуманило глаза. И почему это меня пощадили? На муки разве...
Зарайск тоже лежал в пепелищах. Многие жилища ещё пламенели, потому как ливень помешал им сгореть в одночасье. В центре Зарайска сохранилось десятка два домов, стоявших особняком и окружённых высоким частоколом. Было ещё светло и солнечно. И Фёдор подумал, что у него есть время расспросить уцелевших горожан о том, что его интересовало. Он обошёл дом за домом и спрашивал, кого встречал:
— Не было ли у вас кого из пришлых с малым дитём?
Чаще всего ответ был один:
— Не было, да и не помним. Уж такая беда свалилась...
Два дня Фёдор, Донат, Никита и Антип бродили по Зарайску, обошли все дома, землянки, омшаники, расспрашивали всех, кто остался в городе, но впустую. И Фёдор подумывал уже о том, чтобы покинуть спалённый город. Только не знал, куда двинуться: то ли на Серебряные Пруды, то ли на Переяславль-Рязанский. «И они, пожалуй, разорены татарами», — решил он.
Наступила третья ночь, кою они проводили в Зарайске. Воины спали в уцелевшем овине на окраине города с его восточной стороны. Фёдор, укрывшись попоной, сидел на жердях за овином, смотрел на отдалённую рощу. Её освещала полная луна, и роща трепетала берёзовой пожелтевшей листвой. Зрелище зачаровало Фёдора. Но вдруг он увидел не менее интересное: под кронами деревьев вспыхнул огонёк, разгорелся и там запылал костёр. Фёдора потянуло на этот огонь, и, оставив попону, он направился через поле к роще. Вскоре он увидел, что возле костра сидели двое. Чтобы не напугать их, Фёдор запел:
Как ходили мы в поход на Оку, Басурманов крепко били на юру...У костра услышали Фёдора. Кто-то встал, шагнул навстречу. Фёдор уже был рядом, сказал:
— Мир вам, селяне.
Перед Фёдором стоял дед, ещё крепкий, кряжистый, в нагольном кожушке, в шапке. В руках — топор на длинном топорище.
— Коль сам с миром, иди к огню, — отозвался дед сурово.
Фёдор подошёл к костру, возле которого сидела старая женщина и пододвигала, прилаживала к огню горшок с репой.
— Бедуете, матушка?
— Бедуем, сынок. —
— Ищу, матушка. — Фёдор присел на корточки.
— Ноне никого не сыщешь. Всех басурманы угнали в полон, — разговаривая, она не спускала чёрных глаз с лица Фёдора и, казалось, заглядывала ему в душу. — И нас бы тут не было, да по орехи ходили в лес.
— Я суздальских ищу, — тихо сказал Фёдор.
— Вон что! И сам суздальский? — спросила старуха.
— Из тех мест, — ответил Фёдор.
— Прохор, — позвала она деда, — наши-то чьи были?
— Чего раны бередишь, Ефросинья? Что проку, чьи? Ноне их всех в татарву гонят. — Прохор сел к костру, уставился в огонь, явно не желая вести разговор.
Фёдор почувствовал в том некий умысел. Не хотел дед делиться с чужим человеком чем-то сокровенным. И Фёдор подумал, что ежели не внушить доверия, то уйдёт ни с чем. И рискнул открыться:
— Беда с моими близкими случилась, дитя-сыночка тати скрыли. И сказали мне люди добрые, что они на Зарайск ушли.
— Эка поруха, — отозвался дед и повернулся к Фёдору, задетый за живое и готовый уличить его во лжи: — Токмо Маняша с Андрейшей того не сделали. Ихнее дитя было. Они и хату тут поставили, а тати гнезда не вьют. Вон их пепелище за рощей. — Большим заскорузлым пальцем дед показал за спину. — И приветливы были.
— Ты, Проша, правду сказывай, — заметила Ефросинья. — Маняша-то сухостойной показалась нам, грудью дитя не кормила. Дам ей молока, она разведёт на нём толокна, в тряпицу положит, малец и сосёт.
Фёдор тяжело вздохнул. Понял он, что дитя у той пары было чужое. Да что толку теперь, коль оно в татарщине. Но допытывал своё:
— Матушка, а сколько тому мальцу времени?
Она ответила бойко, потому как бабьим опытом знала:
— Вот у нас корова на великую пятницу отелилась, ещё и молозиво не сошло, они и явились в ночь. Мальцу и недельки не было, пуповинка ещё не подсохла. Ноне мой денёк — преподобной Ефросиньи. Тут и отмеряй времечко.
Фёдор праздники и счёт хорошо знал. Выходило, что дитяти всего пять месяцев.
— А как Маняша звала сынка?
— Всё про Гришаню ворковала.
Фёдор почесал затылок, головой помотал.
— Нет, не нашенский. И право, ваши знакомцы не были татями, — согласился Фёдор. Сам же подумал: «Он, княгинюшка-то о Грише бредила». Фёдор снял с пояса кису, достал серебряный рубль, подал Прохору:
— Возьми на хозяйство, дедушка. — Ефросинье же поклонился: — Спасибо, матушка, сняла маету. — С тем и удалился.
Он шёл и думал, что вернётся в Москву с печальной для великого князя вестью. А через многие годы Фёдор услышит немало скорбного и невероятного о делах и подвигах благородного разбойника Кудеяра. О том Фёдору поведает паломник в Соловецком монастыре. Андрейша — так звали паломника — скажет, что тот Кудеяр есть истинный наследник русского престола, Рюрикович, князь Григорий, сын Соломонии.