Честь
Шрифт:
– Могу я забрать свою открытку?
– Конечно, – отвечает он, внезапно посерьезнев. – Как только вы скажете, по какой причине вы позволили сокамернику себя отдубасить, вы получите свою открытку.
– Ему в тот день было очень хреново. Жена потребовала развода. Ему нужно было выпустить пар.
– И вы, как положено доброму самаритянину, предоставили для этой цели свою дружескую грудь?
Маклаглин выдвигает ящик стола и достает открытку Эсмы. К моему великому удивлению,
– Некоторые идиоты утверждают, что Гарри Гудини умер из-за удара в живот. Якобы у него разорвался аппендикс.
Я молчу. Ни к чему сообщать ему, что я один из таких идиотов. Если несколько раз ударить по зоне аппендикса с достаточной силой, можно добиться результата. Все зависит от угла. По крайней мере, стоит попробовать. В конце концов, я ведь ничего не теряю. Я просто экспериментирую со смертью.
– Алекс, судя по сведениям, которыми я располагаю, вы всячески пытаетесь ускорить свою встречу с Создателем. Похоже, вы из тех Скорпионов, что отравляют сами себя.
А этот паршивец умнее, чем я думал. Но никаких признаний он от меня не дождется.
– Зачем мне убивать себя? Скоро я выйду на свободу.
Тут офицер Маклаглин привстает, перегибается через стол и, буравя меня глазами, говорит такую умную вещь, какой я от него никак не ожидал:
– Алекс, мы ведь с вами знаем, что вы никогда не выйдете на свободу. Из тюрьмы вы можете выйти, это да. Но даже когда вы будете разгуливать по улицам, вы останетесь пленником преступления, которое совершили.
Он опускается на стул.
– Зарубите себе на носу: смерть Гудини не имела никакого отношения к ударам в живот. Приступ аппендицита невозможно спровоцировать таким образом.
– Зачем вы мне это говорите?
– Затем, что опытный мореплаватель, чуя близость шторма, держит курс в гавань.
– А если никакого шторма не будет? – спрашиваю я, поднимаясь. – А ваш корабль будет торчать в гавани, вместо того чтобы продолжать плавание?
Я сознаю, что совершаю ошибку. Мне не следует разговаривать с ним в таком тоне. Но во мне проснулась гордость – если только она когда-нибудь спала.
– Сидеть! – командует Маклаглин.
Я повинуюсь. Мы оба молчим, чего-то выжидая. Так проходит минута, а может, и больше.
– Можете идти, – кивает Маклаглин.
Я иду к двери и слышу, как он бормочет себе под нос:
– И зачем только весь этот сброд прется в Англию? От них одни проблемы.
Неприязнь, с которой в Британии относятся к иностранцам, всегда застигает меня врасплох. Здесь тебя не будут звать в лицо черномазым или чуркой, хотя иногда приходится слышать и такое. В отличие от других стран, расизм здесь не высовывается наружу каждый день. В Англии он благовоспитанный, скрывается под лоском хороших манер. Твой цвет кожи и религия почти никого
Я возвращаюсь в камеру, приветствуя по дороге своих знакомых. Большинство здешних арестантов – коренные англичане, но есть среди них и африканцы, арабы, испанцы, русские, болгары. Среди людей всех наций встречаются хорошие парни и законченные ублюдки. Таково мое мнение. И у всех мозги одинаково выносит от наркотиков и драк. Лично у меня вместо мозгов уже картофельное пюре.
Наркотиками балуются почти все. Многие начинают запускать лапы друг другу в штаны. Пидорам приходится несладко. Когда я сюда попал, ни одна из здешних группировок не пришлась мне по вкусу, и я решил организовать свою. Это было непросто, но мне удалось. У нас имелись свои неписаные законы, которым подчинялся каждый. С педофилами и насильниками мы обходились жестко. Гомосеков и опущенных среди нас не было. Подсевших на героин и на прочую дурь тоже.
А потом мне все это осточертело. Я не мог заправлять своей группировкой, потому что у меня были дела поважнее. Мне хотелось найти ответы на вопросы, которые вертелись у меня в голове. Тогда-то я стал заниматься членовредительством, и меня подсадили на седативные препараты. Наблюдали за мной двадцать четыре часа в сутки, чтобы не дать совершить самоубийство. Какое-то время я летел все ниже и ниже и никак не мог остановиться.
А потом ко мне явилась мать. То есть, конечно, ее призрак. Или привидение. Можно назвать как угодно. Я ощущал запах ее волос. И этот запах был вполне реален. Она оставалась со мной всю ночь. Я смотрел ей в лицо. Смотрел ей в глаза. И рыдал, как не рыдал никогда в жизни. С той ночи я начал меняться. Сейчас я другой человек. Может быть, я не стал лучше, чем прежде. Но я другой. И эту информацию офицер Маклаглин никогда не найдет в моем личном деле.
Я вхожу в камеру и вижу, что Триппи лежит на койке, укутавшись несколькими одеялами. Кожа у него пепельного цвета, глаза закрыты. Судя по всему, он под кайфом.
– Ну что? – спрашивает он, не открывая глаз.
– Все путем, – отвечаю я. – Мы не задушили друг друга, и это главное.
– Отлично, – бросает он и вновь впадает в ступор.
С тех пор как Триппи узнал о разводе, он жрет таблетки пригоршнями.
Наплюй ты на эту рыжую стерву, хочется сказать мне. Но я знаю, единственное, что ему нужно сейчас, – это чтобы его оставили в покое. Я уважаю его желание. Поэтому я молча растягиваюсь на своей койке и предаюсь размышлениям.
Есть некий мост, ведущий в иной мир, и мост этот тонок, как волос, и скользок, как угорь. Когда настанет день Страшного суда, каждому из нас придется пересечь этот мост. Крики грешников, которые будут корчиться на кострах, огласят воздух. Всякий, кто творил зло, угодит в пламя, бушующее под мостом. А тот, кто совершал много добра, переберется на другой берег. Животные, которых он приносил в жертву на Иде, воскреснут и помогут ему преодолеть мост. Кто рассказал мне об этом? Точно не помню – наверное, дядя Тарик.