Честь
Шрифт:
Немногословное, немного резкое для первого знакомства вступление Старосевильского с одной стороны производило отрицательное впечатление, с другой давало какое-то послабление в изучении предмета. Это послабление было, однако, кажущимся, так как беспощадными колами и повторными лекциями Старо севильский легко достигал хороших результатов в знании читаемой им русской истории. Искандар совершенно не был в натянутых отношениях с русской историей, он даже любил и хорошо знал ее, но его шаловливый детский ум работал над тем, как, зная урок, не ответить его, как внести путаницу в алфавит отвечающих. Старший кадет Алмазов накануне каждого урока истории выкликал 4 фамилии кадет, напоминая, что на завтра у них назначена приятная или неприятная встреча с «вонючкой-Старо-севильским».
Так
— Завтра по истории отвечают: Лепарский, Лисичкин, Мальсагов, Муратов.
Наступило казенное завтра… Труба горниста… подъем… умывалка… утренний осмотр… молитва, чай, французская булка, первый урок, перемена, второй урок, перемена… через пять минут урок истории…
Мальсагов знает урок, знает, что сегодня ему отвечать, но еще вчера им овладел приступ мальчишеского задора, овладело непреодолимое желание блеснуть перед классом новой шалостью, успex которой, по разумению Искан дара, всецело находился в руках Алмазова. У задней стены класса в правом углу стоял воспитательский шкаф, в котором хранились учебники, учебные пособия, тетради, бумага, канцелярские принадлежности. Один ключ находился у воспитателя, второй у старшего кадета. Психологически Мальсагов поступил совершенно правильно. Он никому не открыл своего плана, но подвел его к опасной грани последних трех минут, когда объявил Алмазову, что урок не знает, и просил закрыть его в шкаф. Алмазов пробовал доказывать свою ответственность, но под давлением всего класса согласился. Быстро было разложено по партам содержимое воспитательского шкафа, вынуты две полки, и за торжествующим Мальсаговым на час закрылась дверь его очередной шалости.
— Когда «вонючка» вызовет меня, скажи, что я в лазарете, — глухо донеслись из шкафа слова Мальсагова. В дверях появился Старосевильский.
— Встать смирно! — прозвучали слова Алмазова, едва успевшего отскочить от шкафа.
— Господин преподаватель, в 1-ом отделении 4-го класса все обстоит благополучно. По списку кадет 45, один в лазарете, на лицо 44, — несколько волнуясь, отрапортовал Алмазов.
— Садитесь, — направляясь к кафедре, безразлично проронил Старосевильский. Он, как всегда, не торопясь развернул классный журнал, сверху положил всем знакомую черную книжку, по которой вызывал кадет, повесил на доску принесенную им диаграмму и, опершись на длинную указку, начал лекцию. Читал Старосевильский сочно и увлекательно, чеканя каждое слово, отчего фразы и мысли приобретали свою выпуклость и колоритность. Сегодняшняя лекция была посвящена царствованию Петра Великого, его реформам и войне со шведами. В средине лекции в класс нежданно вошел полковник Гусев и, осторожно ступая, направился к своему шкафу. В руках воспитателя серебром блеснула связка ключей. Сорок четыре головы, оторвавшись от реформ Великого Петра, инстинктивно повернулись направо. Тихо щелкнул замок… Воспитатель на половину приоткрыл дверцу шкафа, с минуту постоял и, не обнаруживая на лице тени какого-либо удивления, закрыл дверцу и сел на свободное место передней парты. Увлеченный собственным красноречием, Старосевильский с подъемом красочно закончил лекцию, конечно, не почувствовав, что мысли всех 44 слушателей были не на полях Полтавской битвы, а в воспитательском шкафу, дальнейшая история которого интересовала их больше, чем Петр Великий с его великими реформами.
Старосевильский сел за стол, развернул маленькую черную книжку и последовательно вызвал Лепарского и Лисичкина. Оба кадета, к радости преподавателя, дали вполне удовлетворительные ответы и очень скоро были отпущены на свои места.
— Мальсагов! — прозвучало в воздухе.
Могильная тишина была ответом на вызов преподавателя.
— Мальсагов! — чуть раздраженно повторил Старосевильский, поверх очков отыскивая в классе знакомое лицо кадета.
— Мальсагов в лазарете, — спокойно сказал полковник Гусев, сразу разрядив атмосферу. Муратову пришлось не легко. Старо севильский добросовестно
Резкий звук трубы возвестил окончание урока… Старосевильский, пораженный небывалой тишиной, покинул класс. Полковник Гусев продолжал невозмутимо сидеть за партой. В воздухе слышалось жужжание мухи.
— Ну, что же, освобождайте пленника, — спокойно сказал воспитатель.
Никто из кадет не сдвинулся с места.
— Умели посадить, имейте мужество и освободить, — так же спокойно продолжал полковник Гусев, пристально глядя на Алмазова.
Низко опустив голову, покрасневший Алмазов быстро приблизился к шкафу, открыл дверцу, и через секунду перед затаившим дыхание классом предстала потная фигура неудачника гениальной шалости.
— Мальсагов, за мной, — строго бросил воспитатель, покидая класс.
Мальсагов вернулся в класс только через час. Вид его был подавленный, и на многочисленные расспросы кадет он сухо ответил, что больше никогда не сядет в шкаф и категорически отказался удовлетворить любопытство друзей, о чем так долго говорил с ним воспитатель, и как наказал. Как это часто бывает в молодости, история с Мальсаговым быстро забылась, уступила место другим моментам жизни и всколыхнулась снова в субботу, когда Искандар, к удивлению всего класса, был отпущен в отпуск.
Полковник Гусев был гуманным, добрым и мягким человеком. Он редко наказывал кадет, и прежде чем наказать старался воздействовать на проказника словом, добиться его раскаяния и сознания вины. Он считал, что теплое, разумное слово, сказанное с глазу на глаз с виновным, в конечном результате приносит большую пользу, чем данное с горяча наказание. Эти гуманные начала в воспитании кадет не разделялись большинством воспитателей корпуса, и совершенно не понимались самими кадетами, считавшими, что каждый открытый проступок, так или иначе, должен быть наказан. Молодость просто не понимала, что своими гуманными мерами воспитатель постепенно воспитывал в них любовь к правде, пробуждал в них честь, которая никогда не боится сознаться в правде. Молодость жила своей неглубокой психологией, выдвигающей на первый план вопрос — «почему не наказан?»
В очередное воскресение Брагин, находясь в отпуску в доме полковника Гусева, во время игры с ним в шахматы, спросил воспитателя:
— Дмитрий Васильевич, а почему вы не наказали Искандара? Ведь он же совершил не хороший поступок…
Воспитатель ответил не сразу, он задумался, словно решая сложный ход своей туры, далекая улыбка застыла на морщинистом лице, в усталых глазах блеснул огонек, мысли понеслись в Нижегородский, графа Аракчеева, кадетский корпус… детской шалостью коснулись воспитательского шкафа…
Передвигая туру, Дмитрий Васильевич с виноватой улыбкой ответил: — А как я мог наказать его, когда я сам сидел в таком же шкафу.
— Правда, Дмитрий Васильевич? — спросил пораженный Брагин.
— Правда, только на уроке тригонометрии… Я был старше Мальсагова, — виновато ответил воспитатель и, желая предотвратить дальнейшие расспросы, добавил: — Я взял с Мальсагова честное слово, что он никогда этого больше не повторит… и я уверен, что он сдержит данное им слово.
Мальсагов сдержал слово. Он больше ни разу не пользовался воспитательским шкафом, как вынужденным лазаретом, но неоконченная война с Старосевильским родила в его голове новый стратегический план, и его, когда он не хотел отвечать урок истории, завертывали в огромную карту Европы и бережно клали у задней стены класса, в правом углу.
— Дурак, шурум-бурум… Лучше выучить урок, чем потным бездыханным трупом час лежать на Франции или Германии, — как то в сердцах сказал его закадычный друг Коля Полиновский.
— Много ты понимаешь… Я изучаю Европу… будущие театры военных действий…
Европы, конечно, он не изучил, но судьбе было угодно ближе познакомить его с Францией. В первую мировую войну Искандар Мальсагов прибыл в союзный Париж с русским экспедиционным корпусом генерала Лохвитского.
На полях Франции, отстаивая честь Франции, честь корпуса, честь русской армии, — Мальсагов погиб смертью храбрых.