Честный проигрыш

Мердок Айрис

— Боюсь, здесь жуткий беспорядок, — сказал Таллис, отперев дверь. — Когда мы переезжали, я просто свалил все в кучу. Потом все собирался… Рукописи, по-моему, вон там, в углу. Но может быть, ты захочешь взглянуть и на остальное. Здесь одежда… и еще всякое другое.

— Можно было бы изредка делать уборку. — Пыль, словно занавес, клубилась в дверном проеме. Морган чихнула.

— Уборку! — У него снова вырвался этот полусмех-полустон.

— Можно побыть здесь одной? — спросила Морган. — Чтобы все оглядеть, мне потребуется минут десять.

— Дверь закрыть?

— Нет, оставь. Иначе я задохнусь. И, если можно, открой окно.

— Оно заколочено. Не откроется.

— Ну что же, пусть так. Спасибо, спасибо.

Таллис исчез. Дверь в кухню закрылась. Прикрыв дверь комнаты, Морган бессильно опустилась на какой-то чемодан и уткнулась лицом в ладони.

Как бы то ни было, но

я его уже увидела, подумала она. Худшее позади. Такого потрясения больше уже не будет. И я с ним справилась. Весь день ей было муторно и страшно, совсем как перед экзаменом. Чтобы иметь больше шансов поймать его дома, она заставила себя ждать до пяти часов. Очень хотелось избежать необходимости дважды пройти по этой улице. Представить себе, каким окажется момент встречи, она не могла. Единственное, что представало воображению и за что она изо всех сил цеплялась, была та минута позднее, уже ближе к вечеру, когда свидание с Таллисом останется позади и она, повидавшаяся с ним, пойдет обратно, а потом сядет с Хильдой выпить по рюмочке и все-все ей расскажет. Перед тем как уйти из дому, Морган влила в себя добрую порцию виски и никому не обмолвилась о своих планах.

Сказанных ими обоими слов она уже не помнила, осталось только ощущение витавшего вокруг нее страдания. Как оно раздражало ее в прошлом! Если Таллис создан, чтобы страдать, пусть страдает. А ей следует быть холодной, жесткой, решительной, неприступной. Ее стремление выжить должно быть отточенным и незыблемым, несмотря на любые вопли, несмотря на любую кровь. Пока все это для меня — набор разрозненных элементов. Так и надо воспринимать их, так с ними можно управиться. Только б не видеть картины в целом. Не думать, что он сейчас делает в кухне. Попытки внушить себе это закружили мысли бешеным хороводом. Я не должна поддаваться этой ужасной, сердце на части рвущей нежности, этому страшному звериному чувству. Здесь и сейчас не место сердечным привязанностям, вообще не место сердцу. Голова у нее поплыла. То ли любовь, то ли ужас, то ли еще что-то пыталось пробиться к ее сознанию. Возникла боль, странно похожая на сексуальный голод. Еще секунда — и она расплачется.

Морган поднялась на ноги. Ничего, кроме отдельных деталей, все разрозненное и мелкое. Она закрыла дверь, вдохнула пыльный жаркий воздух, медленно выдохнула через рот. Косые лучи солнца скользили по закопченным стеклам окна, и заваленная хламом комната была ярко освещена, тиха и как бы настороженна: все вещи казались живыми и словно способными наблюдать. Она заставила себя осмотреться. Весь пол завален. Три чемодана и несколько сумок, масса картонных коробок с магазинными наклейками, несколько полуразвалившихся стопок книг и куча жестянок. Тетради с ее записями, стянутые резинкой, лежали в углу на крышке какого-то чемодана. Пальто, куртки и джемпера, покрытые толстым слоем пыли, были разбросаны повсюду вперемешку с книгами, брошюрами и оттисками. Пытаясь расчистить себе пространство, она отбросила ногой какие-то предметы; зашуршал слой желтых старых газет, устилавших голый дощатый пол.

Дойдя до своих тетрадей, Морган сняла скреплявшую их резинку и быстро все пролистала. Вот они, заготовки статей, хребет ее будущей книги. Теперь они выглядели магическим пропуском в будущее. «Язык. Форма и сущность». «Теория ассоциаций и омонимы». «От де Соссюра к Хомскому». «Пражский кружок и его последователи». «Реальное разграничение фонем». «На пути к алгебре языка». Она снова стянула тетради резинкой. Ничего не пропало. И она сможет взять их с собой. Рассмотрев наконец остальные вещи, она с внезапной болью ощутила устрашающую реальность прошлой жизни. Все эти жестянки от «Фортнума» с паштетом, цыпленком в желе, крабами, крабовым салатом и языками барашка, которыми ей однажды вздумалось вдруг забить кладовку. Их нужно было давным-давно съесть. Почему они лежат здесь, уже покрытые ржавчиной, среди всех этих шерстяных вещей, насквозь проеденных, как она теперь видела, молью? А эти чудовищные картонки! В последний период жизни с Таллисом, совсем незадолго до того, как внутреннее беспокойство погнало ее на ту, оказавшуюся судьбоносной, филологическую конференцию, в ней вдруг вспыхнуло лихорадочное желание новых и новых тряпок. Оказавшись в дурном настроении, она всегда беспорядочно тратила деньги. И в результате вот: платья, юбки, обувь, даже шляпы, хотя она никогда не носила шляп. Эти покупки, превышавшие ее возможности, никогда не надеванные, многие даже не распакованные, лежали теперь перед ней в картонках, напоминая то, что она, в общем, забыла: специфический запах несчастья,

пропитывавший совместную жизнь с Таллисом еще тогда, когда она и не подозревала о существовании Джулиуса.

Были ли они в самом деле несчастливы? Нет, просто жили в духовном мире, чьей эманацией наполняли теперь перегретый и пыльный воздух эти картонные коробки. В давние времена она любила Таллиса. Буквально сгорала на костре испытываемой к нему материнской нежности, как зачарованная, думала о невозможности когда-либо расстаться. Как-то так получилось, что он привел ее в состояние экзальтации, заставил почувствовать, что любовь к нему — проявление лучшей части ее души. Вспомнив теперь свое волнение, она подумала, как безнадежно неверна и гибельна была его основа. Эта лучшая часть была нежизнеспособной, непригодной к самостоятельности, чересчур малой. И поэтому с самого начала любовь была калекой. Могла ли она со временем распрямиться и верилось ли ей тогда в эту возможность? Вероятно, ей все же казалось, что будничное течение семейной жизни научит их смотреть на все проще, привнесет элемент тепла, которое питают друг к другу обитающие в одной норе животные. Их отношения были слишком рассудочными. Стало бы им со временем легче и лучше, не появись в ее жизни Джулиус? Или в своих метаниях она в любом случае выдумала бы себе что-нибудь похожее? Таллис ждал от меня слишком многого, подумала она. И тут же одернула себя: нет. Он и рассчитывал на малое, и требовал малого, может быть, слишком малого. Казалось, что мне с ним скучно, но это была не скука. Просто мы вылеплены из разной глины.

— Помочь? — приоткрыв дверь, спросил Таллис.

— Нет, спасибо. Хотя, впрочем, возьми вот это. — Носком туфли она пододвинула к нему пачку тетрадей. Нельзя было рисковать коснуться его рукой.

Забрав указанную стопку, Таллис ушел, но секунду спустя, когда Морган начала открывать одну из картонок, уже вернулся.

— Платье. Ни разу не надевала его. А теперь оно слишком длинно, — проговорила, чтобы не молчать, Морган, прикладывая к себе темно-синее терелиновое платье.

— Его можно укоротить, — сказал Таллис.

Морган почувствовала подступающие слезы: вот они совсем близко, вот сейчас хлынут.

— Ну и бардак здесь, — сказала она, резко швырнув платье на пол.

— Прости. Если б я знал…

— Вообще-то ты знал.

— Да. Нужно было, конечно…

— Моль съела всю шерсть.

— Я собирался опрыскать или еще как-нибудь…

— Почему ты не съел консервы с паштетом, цыплятами и всем прочим? Теперь они, наверное, уже испорчены.

— Ты покупала их специально, и я решил…

— В них нету ничего специального. Они были куплены, чтобы съесть. Ой, мои старые-старые янтарные бусы. А я все не понимала, куда они задевались.

— К сожалению, так и лежат непочиненные, — сказал Таллис. Он стоял, прислонясь к косяку, и смотрел себе под ноги.

Конец нитки бус выглядывал из-под куска желтой оберточной бумаги. Нагнувшись, Морган вытянула ее целиком. Тут же вспомнилось, как замочек сломался и Таллис пообещал починить его. Ему нравилось заниматься мелким ремонтом ее вещей. В памяти всплыло все. Кухня. Довольный вид Таллиса, рассматривающего сломанный замочек. Повесив бусы на крючок кухонной полки, он заявил, что купит в скобяной лавке нужную проволоку и все исправит. Должно быть, именно в тот вечер она сказала ему о поездке в Америку. Бусы как-то ассоциировались с отъездом. Держалась она тогда вызывающе, Таллис, напротив, помалкивал. Пожалуй, оба понимали, что она идет на серьезный шаг. Было это едва ли не накануне ее отъезда из Англии. И бусы так и остались непочиненными. Ощущая, что он стоит, по-прежнему не поднимая головы, она старалась хотя бы не видеть этого. Глянула на часы, но циферблат был как в тумане.

— Мне нужно спешить.

— Зайди на несколько минут в кухню, — попросил Таллис. Она судорожно моргнула, кинула нитку бус на ворох изъеденной молью шерсти и пошла за ним следом. Уже войдя в кухню и услышав, как хлопнула за спиной дверь, неожиданно испугалась. Снова попробовала изобразить кашель, но едва удержалась от рвоты. Подкатив к горлу, горечь заполнила и весь рот.

Таллис опять сел так, чтобы стол разделял их. Он был уже не так бледен, и теперь Морган разглядела, какой он усталый и грязный. Непослушные рыжие волосы — всклокоченные и давно не чесанные. Грудь трикотажной голубой футболки с мятым воротничком заляпана пятнами, поношенные и плохо сшитые серые брюки пузырятся на коленях… Во взгляде огромных светло-коричневых глаз не обвинение, а что-то вроде замешательства. Похоже было, что весь он слегка дрожит. Стараясь избегать его взгляда и не видеть губ, Морган смотрела вбок, но щекой физически чувствовала идущее от него излучение.