Честный проигрыш
Шрифт:
— И как она только вообще согласилась взглянуть на тебя, вот загадка.
— Верно, верно…
— А потом ты позволил этому поганому еврею увести ее.
— Она свободна…
— Свободна! Пустой звук. За целый год ты ни разу не говорил о ней. Будто и думать-то забыл.
— Я не забыл.
— Будь моя воля, спровадил бы всех поганых жидов в Палестину, поганых цветных в те края, откуда они понаехали, а этих мошенников, что твердят нам о государстве всеобщего благосостояния, — в Австралию. Пусть наконец-то поработают. Расчистят саванну — и то будет толк.
— Саванна — все
— Ну тогда пусть умирают от жажды. А всех этих америкашек взять бы и расстрелять.
— Перестань скрипеть креслом, папа. Это нервирует.
— Ты никогда не умел развлечь ее. А женщинам необходимы развлечения.
— Ты развлекал мою мать?
— Не смей говорить со мной о своей матери!
— И все же, ты развлекал ее?
— Нет. Потому что у нас всегда не было этих паршивых денег.
— Развлечения… — сказал Таллис. Он в сердцах оттолкнул свои тетради, и несколько стоявших на краю стола тарелок с грохотом упали на пол. — О дьявольщина!
— Ты смеешь намекать, что я не так, как надо, обращался с твоей матерью?
— Понятия не имею, как ты с ней обращался. Мы были… То есть мне было всего пять лет, когда она исчезла.
— Будь тебе снова пять, я бы тебе показал! Не скажешь, что битье пошло тебе на пользу, но, видит Бог, я им наслаждался.
— Иди в постель, папочка.
— Все эти годы мне было не раздобыть себе женщины. А полакомиться хотелось. Сечь твою задницу было уже кое-что.
— Иди в постель, папочка. Я устал…
— Ты вечно усталый. Меня тошнит от твоей усталости. Столько тебе было дано, и посмотри, к чему ты пришел. Только взгляни на себя!
— Если не возражаешь, как-нибудь в другой раз.
— Моя жизнь была беспросветной, и к тому же она вот-вот кончится.
— Глупости, папа.
— Мне не на что надеяться. Чего я могу ожидать в лучшем случае? Прихода какой-нибудь дамочки, навещающей старцев-пенсионеров и приносящей им почитать книжки? Но, Господи, я ведь и этому обрадуюсь. Вот до чего я доведен! А ты учился в университете. И я гнул на тебя спину.
— У меня была государственная стипендия.
— Фигурально гнул спину. Ну что за мерзкая жизнь! Начал работать в четырнадцать. Пятьдесят лет без просвета. Жена, сука, сбежала. Отпрыск, извольте любоваться, ты. Я спрашиваю иногда: почему я давным-давно не покончил все это?
— И почему же?
— Так, значит, ты толкаешь старого отца в могилу?
— Нет, папочка, конечно, я…
— Я знаю, ты ненавидишь меня до печенок.
— Папочка, перестань городить ерунду!
— Вроде рке достаточное наказание жить в этом говенном доме и каждый день лицезреть твою физию, так нет же, надо еще терпеть эту адову боль в боку. Ты можешь представить себе, что это такое? Нет, ты не можешь это представить и даже и не пытаешься. В тебе нет ни капли человеческого сочувствия. Только и делаешь, что нянчишься с цветными и еще всякими бездельниками.
— Врач предлагает тебе обследоваться в больнице…
— Из таких заведений выходишь ногами вперед. Там клопы. И они даже не стерилизуют инструменты. Знают, что все равно без толку.
— Они теперь умеют
— Как же! Дам я поганой железке ржаветь у меня внутри.
— Она не будет ржаветь. Без воздуха ржавчина не появляется.
— Много ты понимаешь! Я вообще сомневаюсь, знаешь ли ты хоть что-то наверняка.
— Стрелка уже перешла за половину двенадцатого.
— А в Австралии это не так. И на луне — не так. Так что и здесь не факт, что так.
— Хорошо, я не спорю. Но позволь хоть кому-нибудь оказать тебе помощь или прекрати жаловаться. Врач сказал…
— Врач болван. Разве теперь умеют учить! Вот ты, например, знаешь, что волосы продолжают расти и после смерти?
— Нет.
— Им приходится брить покойников. В больницах есть человек, который только этим и занимается.
— О'кей. О'кей.
— Почему ты говоришь, как проклятый америкашка? И не трудись брить меня. Хотя тебе все равно будет некогда, с ума ведь сойдешь от радости.
— Папочка, я прошу тебя…
— И вот еще что: ты не мог дать жене…
— Папа, заткнись и уйди. Мне нужно работать.
— Он называет это работой! Ты живешь в выдуманном мире. Сам уходи. Мне тошно от твоей образины и от твоего запаха.
Таллис встал и собрал тетрадки. Подобрал с пола осколки разбитых тарелок и положил их на кипу старых газет под раковиной. Совладал с неизменным желанием хлопнуть дверью и начал медленно подниматься по ступенькам. Доносившийся сверху джаз делался все слышнее. Держась за перила, Таллис одолел лестницу, вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Опустил шторы — занавесок не было. Сел на диван-кровать и сунул палец в нос.
Комнатка была маленькой и узкой. Стоящая вдоль стены кровать занимала ее почти целиком. Простыней на ней не было; лежала стопка тонких одеял, и зимой Таллис спал под ними, а летом — на них. Гора книг высилась у противоположной стены. Таллис лег на кровать и вытянулся. Думать он умел, только сидя за столом. Так что лучше принять неизбежное и заснуть, а утром встать пораньше и дописать лекцию. А сейчас лучше вообще ни о чем не думать. Спать. Погрузиться в небытие. Опускаться на колени, складывать руки, что-то шептать бессмысленно. Забыться, распластать свое тело, покорно припасть к земле и ускользнуть. Слезы и секс. Боже, сколько дерьма у меня в голове, подумал Таллис. Закрыв глаза, он попробовал дышать медленно, ровно. Помимо воли пришли слова, как камушки, тихо просыпались из глубины сознания. Слова из утраченного, очень далекого прошлого, явившиеся, чтобы осветить этот мрак. Бум-бах, бум-бах, бум-бах — раздавалось откуда-то сверху. Угрозы и опасности этой ночи. Не открывая глаз, он вытянул и раскинул ноги, перевернулся на живот, зарылся лицом в подушку. Покой, которого не в состоянии дать жизнь. Свет, прохладный дивный свет где-то там, совсем в другом мире. Подушка пахнет пылью, ушедшим временем, горем. Подушка старая-старая. Она видела жизнь, и рождение, и смерть. Она устала от всего этого. Она без наволочки и покалывает нос Таллиса. Надо раздеться и погасить свет. Нельзя же засыпать так.