Чёт и нечёт

Яковлев Лео

— Меня уже предупреждали, но полным контролем над собой я не владею.

— Нужно работать, много работать, — сказал Мессинг.

Их молчаливый диалог, занявший секунд тридцать земного времени, завершился.

— Понимаю, — повторил маэстро, на сей раз уже вслух, и добавил: — Ну, что ж, рад буду служить, если успею…

И вырвав листок из крошечного блокнотика, он написал на нем своим крупным неровным почерком слово «Москва» и номер телефона.

— Если передумаете и захотите поговорить, позвоните, и вам скажут, где я. Я буду вас помнить: такие встречи, как наша, очень редки!

В общежитие возвращались пешком. Подруга спросила Ли:

— Что от тебя хотел Мессинг?

— Я ему кого-то напомнил, но он убедился в своей ошибке, — соврал Ли.

Почти всю дорогу Ли молчал, ругая себя за

то, что помянул свое «предназначение». Единственным утешением было то, что если бы он даже не сказал этого вслух, то Мессинг все равно прочел бы его мысли. Нет, все же недаром ему так не хотелось идти на этот концерт! В возможность какой-либо будущей встречи с Вольфом Мессингом он не верил, более того, он точно знал, что ее не будет.

VI

Следующий день был рабочим, и Ли, как всегда, отдежурив положенный час у телефона, пошел на консоль. Поднявшись на мост, Ли стал передвигаться по балке на сороковой отметке, чтобы сесть на ее край и созерцать море перед закатом. Вдруг с моря налетел порыв свежего ветра, и от неожиданности Ли стал терять равновесие. При этом он хладнокровно смотрел вниз, раздумывая, куда он упадет. Получалось, что до причального канала он не дотянет и разобьется о пирс. Его мысли были прерваны резкой командой:

— Присядь!

И он автоматически присел и схватился за борта балки. С монтажной площадки на пятидесятой отметке на него смотрел пожилой рабочий.

— Что же ты, сынок? — спросил он.

Ли, держась за борта, вернулся к ноге крана и ступил на лестницу с ограждением. Только тут до него дошло, что там, на этой выдвинутой в бескрайний простор балке, его ждала Смерть, близость которой он ощутил вчера, когда Мессинг помянул Харона. Его стала бить дрожь. Успокоившись, он вспомнил о своем спасителе. Такого человека ни в одной из бригад не было, а посторонним на кране делать было нечего. Монтажник Федя сказал, что, когда он сбегал вниз, чтобы поправить стропы, навстречу ему кто-то шел.

— Я его еще спросил: куда ты, батя?

— Да мне вон туда поспеть надо, — ответил тот, показывая вверх.

А Ли подумал: «Сколько же их спешило мне навстречу, чтобы «поспеть» спасти меня, вернуть мне силы, не дать мне сойти с моей Дороги. Откуда они? Где они теперь? Где Тина? Где Рахма? Где Алена? Где Нина? Где этот старик? Где Лео? Где дядя Павел? Где Васька Брондлер и Лидка? Почему я не могу видеть их всех живыми, здоровыми, счастливыми? Может быть, мое предназначение — мое проклятье, и мне просто нельзя жить и любить, как все?»

Нечего и говорить о том, что события этих двух мариупольских дней Ли воспринял как знак. Его предупредили, что он еще не отпущен по Их глаголу с миром и что его долг остается с ним. Радость освобождения покинула его, и он стал еще более сдержан со своей подругой, не считая себя вправе распоряжаться чьим-то будущим. Тем не менее, по ее настоянию, они обменялись адресами. Ирина написала первая и сумела написать так, что он ответил, и в результате этой переписки на следующий год он поехал на практику в Москву. Время было летнее, он жил в пустой квартире тети Манечки, а его мариупольская подруга — в своей пустой квартире, поскольку вся ее многочисленная родня с детьми отправились в Малаховку. Они попеременно ночевали друг у друга, проводя по половине ночи в изнуряющих играх, но она была девственницей, и Ли, верный своим принципам, оставлял ее, доверившуюся ему беззаветно, нетронутой. Ли не раз думал о том, как легко давалось ему то, что было невыносимо для его любимого Хайяма:

Наполнив жизнь соблазном ярких дней,Наполнив душу пламенем страстей,Бог отреченья требует! Вот чаша:Ее ты наклони, но капли не пролей!

Так уж ему выпало в жизни: много чаш ему было суждено наклонять, не проливая ни единой капли! Правда, никаких обетов и отречений он не признавал, и все, от чего он берег свою сверстницу, он с удовольствием отдавал моложавой сорокалетней женщине из строительной

конторы, возводившей большой дом на Семеновской набережной. Дом сдавался подъездами, и когда один из подъездов готовился к сдаче, квартиры в нем запирались, а ключи находились у Вали, так звали эту даму, и раз в неделю Ли прихватывал с собой бутылку коньяка, бутерброды с икрой и дорогие сигареты, и они заходили в одну из квартир, где был припрятан инвентарь строителей и всегда имелась пара матрасов и моток марли для штукатурных работ. Расстелив матрасы и покрыв их марлей вместо простыни, они устраивали себе и своим телам пир. Ли, разгоряченный играми с Ириной, часто бывал неосторожен и показывал Вале кое-что из своего богатого опыта. Это привело к тому, что она привязалась всерьез, и, так как она была разведенной, нажим ее был очень силен, от него даже попахивало истерикой: она требовала, чтобы Ли переехал в Москву и поселился у нее вместе с ее сыном, который был почти одного с Ли возраста. После этого приключения Ли дал себе зарок: во-первых, не иметь долгих связей со свободными женщинами и, во-вторых, не переступать в своих связях тридцатипятилетний возраст, и очень долго был ему верен, а когда, вынужденный обстоятельствами или желанием, отступал, то жизнь непременно заставляла его жалеть об этом.

VII

Жизнь Ли сложилась так, что он стал человеком Книги. От Книги шли к нему знания, Книги открывали ему картины мира, и для их воссоздания или представления он не нуждался ни в чьей помощи. Поэтому кино не только не было для него важнейшим из искусств, как для верных ленинцев, но и вообще существенного значения не имело. Исключение составляли лишь несколько увиденных им фильмов из числа так называемых «трофейных», в которых речь шла о провидении, о возмездии, о «случайностях», связанных с Кармой. Таким был краткий энергичный односерийный фильм «Расплата», снятый по мотивам «Графа Монте-Кристо». Таким был и фильм «Трио Кодона» с экзотической Ла Яной, получивший в «трофейном» прокате название «Артисты цирка», — его во всех подробностях вспомнил Ли после своей попытки полета с мариупольского крана.

А вот о фильме «По ту сторону решетки» он услышал задолго до того, как смог его увидеть. Еще году в пятидесятом какой-то кинематографический гурман, только что вернувшийся из Франции, в светской беседе за дядюшкиным столом рассказывал об этой новинке. Дядюшка был так же безразличен к кино, как и Ли, но небезразличен к своим воспоминаниям молодости и, узнав, что действие картины разворачивалось в Малапаге, засыпал рассказчика вопросами о том, как сейчас, после войны, выглядит Генуя. Не отставала и тетя Манечка: когда ей в студенческие годы надоедал строгий прямоугольный курдонер Женевского университета и вся швейцарская добропорядочность, она и ее товарки в погоне за острыми ощущениями совершали набеги на марсельские или генуэзские портовые кабаки, и поэтому, где находится Малапага, объяснять ей не приходилось.

Ли, которого чужая география никогда не интересовала, больше взволновал сюжет, вернее, отсутствие сюжета: он чувствовал в этой смене бессвязных картин дыхание Кармы. Только поэтому он запомнил странное название «Малапага» и, увидев его на киноафишах, немедленно, отложив все дела, отправился посмотреть «новый французский фильм», лет пять преодолевавший расстояние между Парижем и Москвой.

Картина не обманула его ожиданий. Когда потух свет и на экране появились первые кадры, Ли оказался в до боли знакомом ему мире предназначенности и предопределенности. Только предопределенность была здесь беспросветно печальной для всех, включая Веру-Чеккину, и волшебные слова Песни песней «есть у нас сестра, у нее еще нету грудей» зазвучали в душе Ли. Конечно, Ли дал себе зарок: смотреть все, где будет играть, а вернее, жить Жан Габен, ибо он на экране жил, а не играл, Ли чувствовал это. Но ощущение, что он, Ли, находится среди близких ему людей, становилось наиболее острым, когда появлялась Миранда. Это была не Марта — это была Нина из кавказского скорого, пришедшая на несколько часов в жизнь Ли в трудный для него час, чтобы дать ему силы выполнить то, что ждали от него Хранители его Судьбы. И когда с экрана последний раз взглянули на него из-под тонких бровей вразлет темные глаза Миранды, он не услышал ее слов в фильме. Он услышал другое: