Чет-нечет
Шрифт:
– Час назад тюрьму разбили, кандальников всех выбили вон, – сказал Голтяй и, проскользнув взглядом мальчика, посмотрел на Бахмата. – Иди ищи мамку.
– Слобода ваша вся в лоск сгорела, – заметил Бахмат с непонятным выражением. А Голтяй поспешил высказаться помягче:
– По улицам-то походишь, вот мамку как раз и встретишь, где-нибудь друг друга и сыщите.
– Тогда ладно, – проговорил Вешняк дрожащим голосом.
– Прощай, – кивнул Бахмат.
А Голтяй промолчал. Но когда Вешняк оглянулся, заметил, что лицо у него странное, с непонятным каким-то, растерянным выражением, словно он спохватился
Ходить через ворота разбойники не позволяли, но теперь это ничего не значило – Вешняк пошел и никто не одернул.
Никто не взглянул в его сторону и на улице, и ничего удивительного: повсюду громоздились пожитки: корзины, узлы, сундуки, баулы, бочки, даже стол стоял и выставленные целиком оконницы с мутными кусками слюды в переплетах лежали стопой под забором – люди выносили из домов имущество и готовились к худшему. Неведомо куда и зачем старуха тащила решето с яйцами.
Поверху, между гребнями крутых крыш неровно играл и гудел ветер, гнал рваную желтую пелену, а внизу, где было потише, наскучив ожиданием бедствия и устав бояться, бегали дети; отвесив затрещину, прикрикнув сорванным голосом, мать ловила малыша, чтобы усадить на узел подле себя, хмурые мужики поглядывали в небо. Где-то большой пожар разыгрался, сообразил наконец Вешняк. По такой-то суше – беда!
Вешняк стоял, раздумывая, куда податься. Идти надо было бы на пожар. И в тюрьму заглянуть следовало – точно ли всех выпустили. И то, и другое представлялось одинаково срочным, и там, и здесь можно было встретить отца с матерью, хотя томило его подозрение, что разбойники знали больше, чем сказали, и потому ни там, ни здесь родителей не сыскать. И помнилось странное, жалко искаженное лицо Голтяя… который уяснил напоследок себе что-то важное и с этим важным остался, не зная, на что оно ему теперь сдалось.
Подавшись туда, и тут же переменив намерение, после мутного какого-то, беспомощного раздумья Вешняк нерешительно повернул назад, ко двору, который только что оставил. Толкнул калитку и с удивлением обнаружил, что разбойники поторопились запереть ее изнутри.
Глуповато растерянный, он постоял, окончательно, казалось бы, потерявшись, и щедро вдруг вольной, давно забытой, мирной, можно сказать, улыбкой улыбнулся. Представил себе, какую рожу скорчит несчастный Голтяй, если сунуться сейчас тихонько из какой щели: «Прощай, Голтяй!» «Прощай, Голтяй!» – сунуться и исчезнуть. Исчезнуть на этот раз навсегда, оставив за собой чертыханье одного и снисходительную, в бороду ухмылку другого.
Не переставая хихикать, повторяя себе: вот вам мамкины титьки! Вешняк побежал кругом, чтобы проникнуть в убежище разбойников через тайный ход на задах, перескочил забор, ловко перехватывая испытанные выбоины и щели, и спрыгнул в тишину зачарованного двора.
Бахмат и Голтяй не выдавали себя. Вешняк привычно оглядел овсяное поле: нет ли заломов, потом – давно он так не веселился! – пробрался окольным путем вдоль забора и вот – резко толкнул дверь в подклет. Она завизжала, отворяясь в разлет, – Вешняк остолбенел.
На забитых закаменевшей грязью половицах тусклое сияние золота и узорочья.
Опрокинутый набок сундучок вывалил из себя сверкающую скользкую груду: серебряная чарка, золотые монеты, каких Вешняк отродясь не видывал, медная
Зачарованный до какой-то душевной слабости, уже подавшись к видению, Вешняк чувствовал – как в ужасном сне, когда разум и действие распадаются на противоположные друг другу сущности, – чувствовал, что нужно бежать, бежать опрометью, не задерживаясь даже для того, чтобы бросить последний жадный взгляд… И шагнул к золоту. Вздрогнул.
Бахмат и Голтяй наблюдали за ним улыбки. Они спрятались по сторонам входа. С неимоверным проворством успели отскочить на звук шагов и, подобравшись, чтобы убить, глядели, как на чужого. У Голтяя окованный железом ослоп, у Бахмата кривой нож, каким можно и быка огорчить.
– Ну что ж, гостем будешь, – сказал Бахмат, чуть осклабившись.
В повадке его, однако, сохранялась напряженность, словно он прикидывал, не втянуть ли гостя за шиворот, если тот вздумает вертеть носом. Немеющими, чужими ногами Вешняк ступил в подклет.
– Проститься вот… вернулся, – пробормотал он, начисто позабыв, в чем состояла шутка, которую он весело нес до рокового порога. Вешняк старался не смотреть на золото, но как ни поворачивался, не мог миновать взглядом его навязчивый, гибельный блеск – не владел Вешняк ни смятенным воображением своим, ни лицом. – Проститься вот надо… – обратился он к Голтяю. Разбойник отставил дубину, но приветливее не стал.
– Ну, прощайся, – сказал Бахмат.
Как ни крепился Вешняк, воровато зыркнул на облитое золотым светом узорочье.
– Простите, – пролепетал он, не умея скрыть страх. И попятился. Два шажочка оставалось ему до порога…
Одной рукой сгреб его Бахмат, что куренка, – екнуло сердце. Мальчишка дернулся, беспощадно зажатый, голова запрокинулась под нож, затрепыхали руки и ноги, и Вешняк обмер душой, не имея промежутка до смерти – сверкнуло железо.
И сразу, удушенный, без памяти, упал на пол – Голтяй перехватил нож и схватился с Бахматом – убийственный рев столкнувшихся лбами чудовищ. Вешняк переполз через порог, разгибая во всех суставах вязкие, закоченевшие члены, нестерпимо медленно, не владея собой, поднялся – и уже летел. Стукнулся о клеть, чудом ее не развалив, немыслимым прыжком одолел забор, без дыхания, слепой и глухой, мгновенно проскочил заулок и с замечательной силой прошиб нескольких не успевших раздаться людей, провалился в толкотню сапог, грохнувшись наземь. И неведомо как извернулся подняться, прежде чем затоптали.
– Куда?! – раздался громовой голос.
Вздернули его за ухо так, что едва не потерял под собой тверди. Заполонило глаза красное, мерцали лезвия бердышей, колыхались в движении стволы пищалей. Топот сапог, грубое слово, железный лязг, и тренькали подголоском низки сосудцев с порохом. Красные кафтаны шли, не меняя мерного шага, только заключили Вешняка между собой и не собирались его выпускать, возвращали в середину строя пинками и за ухо.
– Стой! Попался! – кричали они теми припадочными, неестественными голосами, какими изъясняются в руках скомороха куклы, когда от своей деревянной свирепости они щелкаются лбами. – Вот тебе ружье! На! Неси!