Четверть гения

Подольный Роман Григорьевич

– Каком?

– Мы решили в полтора года сделать из Аллы мастера.

– А кто поручится, что перед нами не случай врожденной шахматной талантливости?
– по-детски надув губы, мрачно спросил Тихон год и два месяца спустя, когда друзья вернулись с последнего тура женского первенства столицы. Тура, в котором Алла закрепила за собой звание мастера.

– Но я же вам говорил, что она до двенадцати лет не занималась и не интересовалась даже шашками!
– возмутился Карл.

– Даю справку, - заговорил Леонид, - то ли Нимцович, то ли Тартаковер... нет, нет... ага! Акиба Рубинштейн познакомился с шахматами в восемнадцать лет по учебнику на древнееврейском языке. Попав в большой город, зашел к местным шахматистам,

которые продемонстрировали гостю, до какой степени он не умеет играть в шахматы. Он исчез - засел дома за книги, а когда появился вновь вызвал на поединок чемпиона города и показал ему, кто из них сильнее.

– Вот видите? Рубинштейна же никто специально не воспитывал! Но хуже другое, - Тихон хлопнул рукой по столу, - представьте себе, что Алла не шахматный гений, а гений вообще, только прорезаться он должен был попозднее; мы направили ее дар в шахматное русло. А если она была рождена, чтобы создать единую теорию поля, или новую "Войну и мир"? Или...

– Женщина-то?!
– вырвалось у Карла.

– Даю справку, - меланхолически заговорил Леонид, пренебрегая предыдущей репликой, - лиц с художественным и научным талантом особенно сильно тянет к шахматам. Известны скрипачи-виртуозы, композиторы и художники, у которых приходилось отбирать шахматы, чтобы заставить заниматься "делом их жизни".

– Ничего, - Карла все это не смущало, - ты слышал про Филидора, Тихон?

– Слава богу.

– Кто это был?

– Шахматист. Великий.

– Ага! А он еще был композитором. И очень видным. А помнят его лишь в одном качестве. Так что же важнее оказалось: шахматы или музыка?

– Бесполезный спор!
– отрубил Леонид.
– Дело сделано. Надо решать, повторять ли опыт?

– А по-моему, затевать снова историю с шахматами будет просто скучно, сказал Карл.
– Надо попробовать что-нибудь новенькое. Я - за то, чтобы воспитать великого физика.

– Ха! А где ты возьмешь ребенка для опыта? И опять-таки, как насчет этики? Решать за человека его судьбу?

– А за Аллу? Или физика - это судьба, а шахматы - нет?
– Карл явно сердился.
– Впрочем... послушайте-ка! Проверим, нет ли у Аллы общей одаренности.

– Не знаю, как вам, - медленно и осторожно произнес Тихон, - а мне что-то поднадоело быть великим педагогом. Год, от силы два - больше я не выдержу.

– Ну что же, поглядим, что выйдет за год, - заявил Карл.

– Отлично, - согласился Тихон. Я человек спокойный, могу год потерпеть.

V. КЛЯУЗНОЕ ДЕЛО

Но ближайший месяц покончил и с Тихоновым спокойствием и с великими планами преобразования Аллы в физика. Потому что Тихон захотел разоблачить у себя в институте крошечную кучку бездельников и жуликов. Ему было бы, правду сказать, плевать на этих Зайцева, Руднева и Филиппенко, если бы они просто бездельничали и жулили по мелочам, сдавая по шпаргалкам зачеты. Но Тихон при всех своих неудачах - по большому счету - успел за первые курсы института привыкнуть и к славе юного изобретателя, и к первым местам на конкурсах студенческих работ. А тут, на четвертом уже курсе, его вдруг обошли. И кто? Вперед вырвались не обычные его конкуренты, а три зауряднейших студента. Добро бы обставил Тихона Шурка Лапчонок или, скажем, Егор Званцев - так нет, победителями оказались Зайцев, Руднев и Филиппенко. Ну, кто они? Что они? И вообще... Тихон не раз слышал их ответы на экзаменах - в одной группе с ними ведь. Так только у Зайцева случались пятерки, и то изредка, а Колька Руднев вовсе троечник. А большего тугодума, чем Филиппенко, поискать.

И - такая победа. Ими и деканат заинтересовался, шум, статья в стенгазете, про работу Филиппенко в "Московском комсомольце" напечатали. А главное - не зря!

Тихон просмотрел их курсовые и поразился. Сам бы так не мог. Сам! Ну, а они? Тем более не смогли бы! У Филиппенко, правда, память отличная. А двое других и ею не блещут.

Нет,

что-то здесь не так. Фаддеев снова взялся за папки с курсовыми. Листал. Вчитывался. Видел: чем-то похожи работы. Похожи. Темы разные, а стиль изложения - общий. И на одной машинке все печатались, буква "н" всюду западает. Писал их явно один человек. Один и тот же. Все три курсовые. Уж конечно, этот один не был ни Зайцевым, ни Рудневым, ни Филиппенко. Нашли себе, видно, где-то аспиранта. Хотя нет, где тут аспиранту. Какой-то кандидат, верно, влез. Правда, интересно бы знать, на что ему было отдавать стоящие вещи в чужие руки. Но что искать мотивы, когда факты известны?!

Тихон долго думал потом, как мог он на это решиться. Ведь воспитан же был в презрении к доносу и ябеде в любой форме. Когда подумал - понял, что виноват был мелкий его успех перед тем. Слава ведь, как известно, развращает. А слава мелкая еще и делает мельче. Хорошо еще, что совести осталось хоть столько, чтобы заговорить о трех самозванцах на групповом собрании, где педагогов не было. Тихону поверили сразу. Не одного его, оказывается, смущало стремительное вознесение к институтскому небу недавних троечников. Не один он подозревал в этом что-то неладное. Правда, у него одного хватило духу стать здесь следователем. Зато сколько нашлось прокуроров! Зайцев обиженно моргал, Филиппенко ругался, а Руднев со спокойным любопытством разглядывал лица своих обвинителей. В конце концов Тихон что-то разобрал в потоке несвязных слов, сквозь всхлипывания прорывавшихся из губ Филиппенко. И Тихона сразу бросило в жар и холод. Этот мучительно мор щившийся парень кричал о том, что они - трое - всё делают вместе, что они настоящие друзья, что у каждого в их дружбе и в их работе свое место. А курсовую ведь больше чем одним именем не подпишешь...

"Соратники" Тихона говорили о выговоре и исключении из комсомола, они судили и обличали, потому что не знали того, что знал Тихон. Он ведь тоже один из Трех Согласных, только других, и все, что говорил Филиппенко, Тихон мог повторить о себе и своих друзьях. Другие этого не понимали. Но он-то понял.

После Тихону говорили, что он тоже кричал. Сам он этого не помнил. Помнил только, как винился в тупой мнительности, как говорил о благородном соавторстве, как предлагал, если уж хотят наказать эту троицу, объявить заодно выговор Ильфу и Петрову. Или, еще лучше, Брокгаузу и Ефрону. И смял скандал, который сам же начал. И ушел, чтобы отправиться домой. Но по дороге взял такси и заехал предварительно за Карлом и Леонидом.

В такси Тихон ни словом не ответил на их тревожные расспросы. А у себя дома властно приказал им встать перед ним по стойке "смирно" и объявил: "Мы не одни!" И рассказал все про групповое собрание.

Собственно, все трое и раньше знали, что, наверное, не только им так хорошо работается вместе, что не только они так хорошо подходят друг к другу. В конце концов, работают же вместе два писателя, трое ученых, четверо инженеров... Существуют авторские группы и групповые авторы, авторские коллективы и коллективные авторы. Фаддеев, Фрунцев и Липатов не только чувствовали, но и знали разницу между их союзом и этими содружествами, которые в конце концов были ведь только "содружествами". У них, у Трех Согласных, было не так. У Зайцева, Руднева и Филиппенко - тоже не так.

– А нельзя ли нас троих рассматривать как единую личность?
– спросил Тихон и беспомощно добавил: - В каком-то смысле...

– В каком? В каком-то - можно. Есть такая наука - коллективная психология. Старая наука, - Карл призвал на помощь познания, полученные на институтских лекциях по психологии, - ею Бехтерев еще занимался.

– Но ведь и просто личности бывают разные. А уж коллективные-то! У нас случай редкой гармонии.

– Погодите, погодите.
– Карл обнял голову руками.
– Такой ли уж редкой-то? Рассказывал я вам, как в прошлом году играл в турнире по переписке?