Четверть века без родины. Страницы минувшего
Шрифт:
В Шанхай Шаляпин приехал из Америки в 1935 году. На пристани его встречала толпа. Местная богема, представители прессы, фотографы. В руках у публики были огромные плакаты: «Привет Шаляпину!».
Журналисты окружили его целым роем. Аппараты щелкали безостановочно. Какие-то люди снимались у его ног, прижимая лица чуть ли не к его ботинкам. Местные колбасники слали ему жирные окорока, владельцы водочных заводов — целые ведра водки. Длиннейшие интервью с ним заполняли страницы местных газет…
Он приехал с женой и дочерью, с менаджером, пианистом и секретарем. Интервьюировали не только его,
Приехал Федор Иванович больным и сильно утомленным, как и всякий артист в конце своей карьеры. Естественно, что это был не тот Шаляпин, которого знали те, кто слышал его в России. Но это был Шаляпин!
За одно то, что он приехал, надо было быть благодарным ему.
Обыватели ждали, что он будет своим басом тушить свечи, они принесли с собой в театр вату — затыкать уши, чтобы предохранить барабанные перепонки от силы его голоса. И вдруг — разочарование!
— Поет самым спокойным голосом и даже иногда тихо…
— И за что только такие деньги берут?!
— А сборы какие?!
Роптали, но повышать голос боялись. Неудобно. Еще за дураков посчитают.
У местных благотворителей разыгрывался аппетит.
Однажды к нему явилась делегация с просьбой спеть бесплатно концерт, а весь сбор отдать им. Шаляпин отказал. Артист, подписавший договор с антрепренером, не мог петь бесплатно. А расходы антрепренера? А пароходные билеты из Америки на шесть человек? А отели, а реклама театра, а все остальное? Но их это не интересовало. Им нужно было «рвануть сумму», а такой случай не часто бывает.
Вот тут-то и началось.
Верноподданные газеты, расстилавшие свои простыни перед его ногами, подняли невообразимую ругань. Целые ушаты помоев выливались ежедневно на его седеющую голову.
Около театра, на улице, прохожим раздавали летучки с заголовками:
«Русские люди!
Шаляпин — враг эмиграции!
Ни одного человека на его концерт!
Бойкотируйте Шаляпина!
Ни одного цента Шаляпину!»
Не знаю, читал ли эту летучку Федор Иванович, но на другой день он уехал.
Так «вымазал дегтем» его подножие «русский» Шанхай.
За день до отъезда Федора Ивановича я сидел у него в Катей-Отеле. Была ранняя весна. В открытые окна с Вампу тянуло теплым ласковым ветерком. Было часов семь вечера. Кое-где на Банде уже зажигались огни. Шаляпин был болен. Он хрипло кашлял и кутал горло в теплый шерстяной шарф. Большой, растрепанный и усталый, он полулежал в кресле и тихо говорил:
— Ты помнишь у Ахматовой?
Иди один и исцеляй слепых, Чтобы узнать в тяжелый час сомненья Учеников злорадное глумленье И равнодушие толпы!..Своим обликом, позой он был похож на умирающего льва. Острая жалость к нему и боль пронзили мое сердце. Я будто чувствовал, что больше никогда его не увижу…
Париж — город заветных желаний очень многих, как Голливуд — мечта будущих актрис и актеров. Поэтому сюда со всех концов мира съезжались художники
— На моей памяти, — говорил мне старый бельгиец художник Ван-Донжен, — Париж «ахнул» только два раза: один раз, когда сюда привезли японские лаковые коробочки, и другой, когда из России привезли полотна Врубеля.
Русских художников в Париже было не так много. Был Константин Коровин, Борис Григорьев, Василий Шухаев, Александр Яковлев, приезжали Бенуа, Судейкин и Сомов. Григорьев выпустил книгу гравюр под названием «Рассея». Эта монография имела большой успех. В ней он мастерски изобразил иконописные древние лица русских стариков и старух, богомольцев, нищих и странников.
Александр Яковлев был приглашен дирекцией знаменитой автомобильной фирмы «Ситроен», организовавшей экспедицию-пробег в Африку. Его путевые альбомы и зарисовки показывали потом на выставке экспедиции, устроенной фирмой в Париже. Александр Бенуа оформил несколько балетных и оперных постановок. Константин Коровин — тоже. Последние несколько лет Коровин, между прочим, довольно удачно писал воспоминания. Этот его новый дар вызвал даже некоторую зависть у Шаляпина, результатом чего и явилась его книга «Маска и душа».
Белокурый англичанин
Однажды в «Казбеке» — кабачке на Монмартре, где я выступал, неожиданно в дверях показался молодой белокурый англичанин, немного подвыпивший, веселый, улыбающийся. Следом за ним вошли еще двое. Усевшись за столик, они заказали шампанское. Публика уже разошлась, и англичане были единственными гостями. Однако по кабацкому закону — «каждый гость дарован богом» — всю артистическую программу нужно было сначала и до конца показывать этому единственному столику. Меня взяла досада. Тем не менее, по обязанности я улыбался, отвечая на расспросы белокурого гостя. Говорил он по-французски с ужасным английским акцентом и одет был совершенно дико, очевидно из озорства, — на нем был серый свитер и поверх него… смокинг.
Музыканты старались — гость был, по-видимому, богатый, потому что сразу послал оркестру полдюжины бутылок шампанского.
— Что вам сыграть, сэр? — спрашивал его скрипач-румын.
Гость задумался.
— Хочу одну русскую вещь, — нерешительно сказал он. — Только я забыл ее название… Там-там, там-там…
Он стал напевать мелодию. Я прислушался. Это была мелодия моего танго «Магнолия».
Угадав ее, музыканты стали играть.
Мой стол находился рядом с англичанином. Когда до меня дошла очередь выступать, я спел ему эту вещь.
Англичанин заставил меня бисировать. После выступления, когда я сел на свое место, он перешел за мой стол и, выражая свои восторги, между прочим, сказал:
— Знаете, у меня в Лондоне есть одна знакомая русская дама, леди Детердинг. Вы не знаете ее? Так вот. Эта дама имеет много пластинок одного русского артиста, — он произнес мою фамилию, исковеркав ее до неузнаваемости. — Она недавно подарила мне пластинки с его песнями. Вот почему я и просил вас спеть знакомую мне вещь.
Я улыбнулся и протянул ему свою визитную карточку. Его изумлению не было границ.