Четвертая Беты
Шрифт:
— Видел я уже, видел.
— Говорил я тебе, рано отменять цензуру! Эдак каждый наврет с три короба! Этот негодяй не постеснялся свалить на нас недостаток зерна, которое они посеяли и собрали при Изии! А рабочие, видишь ли, стали хуже работать, потому что мы отменили тюремное заключение за отсутствие на работе и разрешили выбирать и менять ее место по собственному усмотрению… своим либеральничанием с бездельниками и миндальничанием с вольнодумцами мы за полгода пошатнули сверхустойчивую, оказывается, экономику
— Успокойся.
— Не могу! Ты читал это, Дан? Нет? Представь себе, у этого подонка Лайвы хватает цинизма утверждать, что все жертвы, принесенные Бакнией, оправданы. Послушай, что он пишет. «С болью в сердце и горечью на устах мы вынуждены были подписывать приговоры тем, кто мешал нашему движению вперед… на нашу долю выпали неимоверно тяжелые переживания, ведь каждый из нас — бакн, и жизнь любого соотечественника все равно, что наша собственная жизнь, но во имя достижения великой цели мы отдали бы всю свою кровь капля за каплей, и насколько легче это было бы… Со скрежетом зубовным я принес в жертву родного брата, ибо моя истинная семья — это Лига»… Тьфу! А чуть дальше… Маран, ты обратил внимание на это науськивание?.. идет такой текст: «Мы против самосуда, но по-человечески нетрудно понять Мстителей, которые восстали с мечом в руке на защиту попранных идеалов»… По-моему, это сигнал, если до сих пор они никого не убили, теперь уже начнут убивать.
— Не понимаю, почему ты так нервничаешь, — сказал Маран спокойно.
— А я не понимаю, как ты можешь сохранять спокойствие. Кстати, первым убьют тебя, можешь не сомневаться.
— А я и не сомневаюсь.
— Маран!
— Ну и что ты предлагаешь?
— Надо немедленно закрыть эту мерзкую газетку.
— И тем самым подтвердить, что все в ней напечатанное — правда, и что все наши разглагольствования о свободе мнений — пустая болтовня.
— А что же делать?
— О Великий Создатель! Спорить, доказывать, убеждать. Разве Рон Лев не говорил, что окончательно любой вопрос можно разрешить только убеждением, силовое решение проблем приводит к тому, что они без конца возникают вновь?
— Рон Лев? Что-то не помню.
— Эх ты! А еще соратник.
— Вообще-то это не его стиль… Хотя…
— Давай, пиши в «Утро».
— О чем?
— О чем хочешь. Ила напишет о деревне. Со всеми цифрами, от первого года до последнего. Раскроет все скобки. Хорошо бы еще написать о нескольких погибших из числа значительных личностей, показать, что потеряла Бакния в их лице и лице им подобных. Это, пожалуй, надо поручить Серту. А ты подумай.
Когда Ган ушел, а Маран, присев к Дану, попросил, чтоб ему принесли завтрак, Дан поинтересовался:
— Откуда ты взял эту цитату? Из писем? Тех, которые принес Ила?
— Откровенно говоря, я ее выдумал, — признался Маран.
— Выдумал?!
— Что же делать? Ты же сам видишь,
— А если он спросит, откуда цитата?
— Сошлюсь на устное высказывание кого-нибудь из погибших соратников Рона.
— Маран!
— Не понимаю, что тебя так волнует? Если б я еще позаимствовал чужую мысль…
— Но это же обман.
— Погоди, давай иначе. Как ты считаешь, это суждение разумно? Насчет убеждения.
— Разумно.
— Прекрасно. А если Рон Лев ничего подобного не говорил? Более того, он как-то заявил, что в борьбе неизбежно насилие, а Изий подцепил это высказывание на кончик своего копья и размахивал им всю жизнь… Знаешь, зря я приплел Рона Льва…
— Конечно.
— Мне надо было сослаться на Мастера, на него это гораздо больше похоже. Правда, в Правлении его авторитет не так велик, не то что в народе…
— Ты неисправим, — усмехнулся Дан.
— Видишь ли, Дан, меня всегда коробила тяга непременно все абсолютизировать… боюсь, что это признак духовной незрелости нашего народа. Ну скажи мне, если я ясно вижу, что какие-то вещи неверны, неточны, неумны, наконец — почему я должен молчать и соглашаться? Тем более, что от этих благоглупостей страдаю не я один, а все.
— Но почему бы тебе не говорить от собственного имени?
— Я для них не авторитет. Слишком молод. Они уже напрочь забыли, что во время Учредительного Собрания все они, и их драгоценный Рон Лев в том числе, были немногим старше. Да и умер он далеко не стариком, но это было давно, и они успели о подобных мелочах забыть. И относятся к каждому его слову, как верующий к Установлению.
— А ты? Понимаю, сейчас нет. После этих писем. А раньше?
— Я не склонен к вере в принципе. Натура не та.
— В этом мы схожи, — хмыкнул Дан. — Ясно. А что ты сделал с Ланой? Уговорил?
— Как бы не так!
— Не хочет уезжать из Бакны? Или не хочет уезжать от тебя?
— У нее тут дом, друзья, работа. Ну и…
— Ну и ты. Иногда. Я ее понимаю. У нас говорят, с глаз долой, из сердца вон… Тем более, что не очень-то она в твоем сердце и устроена…
— Ну в этом смысле, тут она или нет, дела не меняет.
— А ты ей сказал — вот так?
— Как же я скажу, Дан? Ты бы сказал?
— А если с ней что-то случится?
— Придется мне, видно, забрать ее к себе. Я не вижу иного выхода.
— Ну и хорошо.
— Чего ж хорошего?
Дан исподлобья взглянул на его мрачное лицо. Собственно, он вполне понимал недовольство Марана, который чувствовал себя припертым к стенке, но поделать ничего не мог. Влип, увяз, наверняка это его бесило, но деваться было некуда. Да, хорошего тут действительно мало. Дан предпочел сменить тему.