Четвертая Скрепа
Шрифт:
Говорухин с трудом поднялся. Пальто было мокрым, вода забралась в ботинки. Можно было простыть. Кто-то его толкнул, он снова чуть не упал, но сумел устоять. Да, главным в жизни было устоять. «Теперь можно давать мастер-классы по микс-файтам с участием подручных средств, — подумал журналист, — этого мне будет не хватать». Он подошел к распахнутому саквояжу, осмотрел оставшееся содержимое — носки, домашняя футболка с принтом Советского союза, трикотажные штаны с заштопанной дыркой. Рядом валялись тюбики с дешевой косметикой, успевшие искупаться в дождевой воде, мыльно-рыльные принадлежности и разбитый фен. Хоть что-то. Говорухин скинул всё в чемодан и застегнул его. Затем облегченно похромал назад, будто бы изможденным солдатом шел по полю боя. Толпа окончательно рассеялась, оставив за собой тела старушки в окровавленном платке, женщины средних лет с авоськой еды и пацана в модных кедах. Впереди лежал кто-то еще, Говорухин не мог отчетливо увидеть кто же, из-за угла доносилась сирена скорой. Шёл
Говорухин подошел к ним, Света на него испуганно посмотрела, спросила как он и нужна ли помощь, он в ответ ухмыльнулся и сказал, что сам себя подлатает, как только он их посадит на уходящий поезд. Затем он кивком головы показал на дверь и почувствовал чью-то тяжелую руку на своем плече. Он обернулся. Перед ним стоял полицейский в синей форме цвета студенческого билета, постукивавший своей резиновой дубинкой по бедру. Властным тоном он начал дознавать, мол «Что с губой? Чего весь мокрый и в крови? Не знаешь, из-за кого тут давка произошла?»
У Говорухина засосало под ложечкой, он уставился вниз, разглядывая расстегнутую кобуру и каменную плитку под ногами, затем стал медленно выкручивать свою шею и пролепетал: «Сфета, а фто эта за дядя? Дядя, а вы езть фкатанкте? Сфета, Сфета, он фто плахой?»
Сестра тут же подскочила, обняла его за шею и встала в защитную стойку, оградив Говорухина корпусом:
— Вы что это позволяете?! Пристаете к моему брату-калеке! Которому досталось в этой давке! — она слезно завопила, — что ж эта за полиция такая, что не может защитить! Да набрасывается на невиновных!
Полицейский немного поник, чтобы исправить свое положение он предложил их проводить до поезда, на что Света гордо отказала, а потом с той горечью, которой вызывают муки совести, прибавила: «Мы не гордые, нам не надо».
X
Говорухин смотрел на свое отражение в зеркале вокзального туалета — губа была разбита, под искривившимся носом была небольшая струйка крови, на затылке небольшая шишка, к тому ж еще плечо ныло, давненько он так не получал, с тех самых пор, когда на него пару лет назад накинулся фанат Игоря Талькова — хорошо, что у него было тогда пистолета, с сарказмом подумал Говорухин… а может и наоборот. Этот сумасшедший нес какую-то околесицу про то, что журналисту воздастся за его грязный язык, что за слова надо отвечать любой ценой, что он его убьет. В словах психов всегда есть крупица логики. Слава Богу, что его тогда скрутили охранники, потом приехали менты, оформили в отделение, а после звонка шефа редакции у этого психа еще и пакетик с веществами нашли. «Видимо, обдолбался и полез», — убеждал себя Говорухин, но что-то как-то не клеилось.
Он вспомнил, как проводил сестру и племянника на поезд. Пообещал им позвонить, как только всё закончится, и начать заново. Вот и она убеждала себя в том, что ему поверила. Им стоит начать другую жизнь, — считал журналист, а после поймал себя на мысли, что не может вспомнить ни цвета глаз своей сестры, ни матери.
На раковине была разложена аптечка — пластырь, немного бинта для повязки, спирт, чтобы обработать повреждения. Говорухин схватился за нос и с хрустом дернул его вперед. По телу накатило облегчение, какое бывает только тогда, когда кость встает на место. Он полил рану спиртом, наложил повязку на нос и заклеил её пластырем. Говорухин усмехнулся. Ему показалось, что он стал поход на героя из того старого фильма про частного сыщика, который весь хронометраж с такой же повязкой проходил.
Зато он мог вспомнить цвет глаз Бори — холодные, серые, как будто бы без присущей всем детям искры. Он-то точно всё понял — вот это страшно. На каждого из нас от них найдется зло пострашнее.
Он стал протирать губу, спирт обжигал лицо. Говорухин подумал о том, что к человеку в этом мире всё враждебно, даже окружающая материя, хотя человек человеку больший волк. Он мысленно воспроизвел один из недавно произошедших случаев, о которых ему довелось писать. Один парень, ровесник Алексея, убил другого за пачку сигарет. Все, конечно, были под синькой, а тот отказался стрелять, ну так он его и хрясь, а потом когда стрелка уже оттаскивали от жертвы, то он и увидел, что голова обладателя синего уинстона стала похожа на запекшийся сдутый футбольный мяч с волосами. А дальше протокол, а на вопрос Говорухина: «Ну вот зачем? За стольник человека жизни лишил», он удивленно ответил: «Ну а хули он сиги не стрелял?» Журналист понадеялся, что у Бори всё получится, обрабатывая набухшую на голове шишку. Испачканные в крови бинты упали в грязно-желтую раковину, Говорухин мыл руки, а вода окрасилась в багровый цвет. Он посмотрел на себя в зеркало, броуновское движение еще не началось, а он уже был побитый, уставший и отягощённый. В голове всплыла сцена с площади — останавливаться было поздно несколько часов назад.
Говорухин вышел из привокзального туалета, прошел сквозь широкую высокую, покрытую кафелем залу, заставленную лавками для ожидающих свой поезд людей, под гул разносящихся
XI
«На самом деле теперь не что написано, а когда и как. Мы живем в век победившего постмодернизма, на смену которому пришел пост-постмодернизм. И, как бы это ни было грустно или счастливо, это означает окончательную победу формы над содержанием. Неважно, как это написано, сколько отсылок и цитат оно в себя вмещает, как размывает пространство вымысла и реальности — важен лишь способ подачи. Со скоростью современной жизни человек всё чаще возвращается к своему естеству — к получению сигналов. Важна эмоция, которую он получает, и чем эта эмоция проще — тем популярней она расходится. Современные СМИ морально устарели, потому что они не дают простоты этой эмоции. Чтобы выжить нужно приспосабливаться и адаптироваться к новым условиям. Разделение на формации устарело. И интеллигент, и выходец среднего класса, и серый воротничок, и феминистка, и бизнес-вумен, и работница школьной столовой — все они любят мемы. Мем позволяет добиться наибольшего эмоционального отклика, провоцируя реакцию, как у Собаки Павлова. По сути только провокация вкупе с простотой поможет вам завоевать место в информационном пространстве. Слова занимают слишком много места и времени для их написания. Заметьте, что одна и та же заметка, переведенная с другого языка, может быть адаптирована на эмодзи куда быстрее, чем на родной язык. За эмодзи-журналистикой — будущее, ведь человек всегда бежал от своей комплексности, о чем нам может свидетельствовать история прогресса и облегчения жизненного уклада, ведь эта журналистика не будет иметь границ — она не споткнется об менталитет, она не споткнется об культурный код, потому что спотыкаться и не об что, для неё в общем-то и нет границ. Она отменит все. Содержание — мусор, главное — это то, какую эмоцию, какой отклик вызывает материал. А остальное — тьфу. Вы вообще представляете какие возможности для контроля…» — тут лектора, судя по прическе и бороде регулярного клиента барбершопа, одетого в хлопковую пастельную рубашку и белые брюки перебил Подрулин сбивчивой быстрой речью:
— Так, всё, заканчиваем с этим, пардоньте, пидорством. Город на ушах с этим потопом, а мы тут мастер-классы проводим. Всех переувольняю, пардоньте, к чертовой матери, карланы проклятые. Мне не нужны тут неучи! Мне нужны бойцы! — он взял паузу отдышаться, — надо делать новости, а не чесать языком, пардоньте, меж ягодиц! Это как вообще! За работу!
Сотрудники недоумевающе посмотрели на Подрулина. Включился лектор:
— Арсений Палыч, ну вы же сами попросили прочитать лекцию по повышению классификации по новому стандарту
— И что? Просил, а теперь не прошу! Давай проваливай! — Подрулин сделал несколько резких шагов бывалого сердечника ему навстречу, лектор отпрянул, взял со стула свое пальто и махнул рукой на прощание и буркнул: «не дай Бог, тебя приступ возьмет, кляча старая».
Редакция в полном своем составе осталась сидеть на местах, пока Подрулин не прикрикнул, топнув ногой. Журналисты разбежались по своим кюбиклам. К главреду подбежал кто-то из подчиненных и спросил: «А брифинг-то будет?», на что тот ответил, мол «Вас я брал, чтоб этой чепухи с брифингами избежать! У каждого башка своя на плечах. Сейчас ЧП, самая горячая тема — сами разберетесь». Потом добавил: «И вызвони Говорухина с его отгула!»
XII
А Говорухин в это время спал на квартире у сестры, укутанный в папку с уголовным делом, пока за стенкой шумел телевизор. Ему снился предбанник одного из конференц-румов, в которых ему приходилось когда-то бывать. Снаружи из доносились вспышки фотоаппаратов и глухие голоса журналистов, отзывавшие эхом по крылу офисного здания. Он, почему-то на автоматизме, уставился в пол, вытащил свой телефон и от скуки стал пролистывать старые переписки с тех пор, когда он был юн, когда он решил пойти в профессию, чтобы изменить мир. Написанные давным-давно слова давили на старые раны и приобретенные язвы — в отражении смартфона он увидел неуклюжего прыщавого пацана, сбежавшего из дома, чтобы изобличать пороки общества, быть трезвым голосом разума, неспособным сломаться и под давлением доменной печи. На лице проступили слезы, несколько соленых капель упало на кафельный пол. Похоже в этот раз другую жизнь начинать слишком поздно. Будущее было усеяно непроглядным мраком, становившимся еще гуще при всхлипах совести. Такое иногда бывало — раз в три месяца, иногда реже, иногда чаще. С совестью всегда удавалось найти губительный компромисс, дабы оттянуть всё до последнего момента. Мама всегда говорила, что «никто не должен видеть его слез», и вот он расхныкался в предбаннике от несправедливого порядка мира. Похоже, в этом и заключался порочный круг, в который попадали все те, кому не повезло родиться здесь. Делать то, что не нравится, накидываться в свободное время, бежать куда подальше от возложенного бремени. Только вот бежать уже не осталось сил, ровно как и терпеть. Говорухин утерся рукавом пиджака, подумал об известном однофамильце-режиссере — вряд ли он проживет столько же, скорее станет похожим на своего редактора — и забился в угол, поджав колени. Он ощутил, будто бы это уже с ним происходило, но он не мог вспомнить когда и зачем.