Четвертая жертва сирени
Шрифт:
— Что? — вырвалось у меня. Я ожидал многого — каких-нибудь сведений об интересах Юрия Валуцкого, его поведении, его книжных пристрастиях наконец, — но никак не сообщения о том, что два человека, убитых возле книжных магазинов, при жизни водили меж собой знакомство, да еще в компании третьего, которого мы видели только сегодня и который, если глаза нас не обманывали, был жив и здоров.
— Именно то, что я и сказал: Валуцкий, Сахаров и Зунделевич знали друг друга.
— Неужели это те самые друзья, которых упомянула Прасковья Анисимова? — воскликнул я. — Те самые друзья с теми самыми книжками?
— Те или не те, мы пока не знаем, — пожал плечами Владимир. — А о книжках нам вообще ничего не известно. Но определенная версия у меня складывается.
В отличие от Владимира,
Об этих фатальных бирюльках я и пытался рассуждать за ужином — мы ели опять-таки рыбный пирог, а еще жаркое из ранних грибов с постным маслом, после чего пили чай с пряниками, хороший чай, надо думать, цейлонский, не иначе как у Петра Боткина купленный, — но Владимир как-то странно отмалчивался, что же до Анны Ильиничны, так она вовсе не стала разделять с нами трапезу и ушла к себе, сославшись на головную боль. Мне показалось, что молодой Ульянов пришел к каким-то неутешительным умозаключениям в отношении Аленушки и, то ли щадя мои чувства, то ли полагая свои аттестации преждевременными, решил воздержаться от изложения своих догадок. Я же ни на секунду не допускал не то чтобы виновности моей дочери, но даже ее причастности к трагическим событиям, и главным козырем мне представлялась та самая страничка с опечатками — ведь спрятала ее Аленушка, не кто-нибудь! Вернее, козырем представлялась не сама страничка, а тот секрет, который в ней заключался.
Во время чая я напомнил Владимиру о книге «Цари биржи», из которой была вырезана таинственная страничка и которую, по его же словам, он купил весной в магазине Ильина из рук моей Аленушки.
Когда мы закончили ужин, Ульянов нашел «Царей биржи» в книжном шкафу, и я забрал сочинение Василия Немировича-Данченко в свою комнату. Наверное, Владимир был несколько удивлен тем, что я решил уединиться с этой книгой, вместо того чтобы пригласить его к совместным размышлениям. Я же не то чтобы не доверял уму моего молодого спутника — ни Боже мой, как любит выражаться кокушкинский урядник. Нет, я преклонялся пред остротою и проворством ульяновского разума, но вместе с тем страстно желал, чтобы главное в спасении моей дочери сделано было мною, отцом, а вовсе не чужим, хотя и доброжелательным молодым человеком.
Словом, уйдя к себе, оставшуюся часть вечера провел я за изучением списка опечаток. И, должен сказать, не без результатов. Довольно быстро я обнаружил, что книга издана очень неряшливо, в ней нарушена нумерация страниц, то есть сам текст не пропадает, а вот многие нумера страниц отсутствуют: после 129-й страницы сразу идет 132-я, после 215-й — 220-я, после 305-й — 310-я, а после 361-й — 370-я. Таким образом, некоторых опечаток, указанных в списке, в самом романе… просто нет! Нет слова «уканавших», вместо которого должно быть «усыпавших», нет неправильного «Soyez bienvenue», зато есть правильное «Soyez la bienvenue», но только не на 368-й странице, а на 361-й.
Неужели столь странными знаками Аленушка хотела что-то сказать? Если это и есть тайнопись, то она настолько мудреная, что моему разумению совершенно не подвластна. Я сдался и поделился своими открытиями с Владимиром. Он живо заинтересовался ими, взял книжку, перелистал ее, подтвердил мои суждения, но никаких выводов также не сумел сделать. С тем мы и расстались на ночь — как я думал, окончательно.
Я не ожидал, что быстро усну. Все же в преддверии вечера я провел часа три в забытьи, хотя назвать то тяжелое беспамятство сном было бы лжесловьем. Дрожание в членах моих не замерло, лишь стало слабее. Да и голова была тяжела после всех наших приключений, словно ее на чугунном заводе отлили. Нет, не несла мне покоя эта ночь. Лежа в постели, я вновь и вновь обращался мыслями
Я приподнялся на кровати и сел. Луна заглядывала в окно, желтая, будто выкроенная из нанки. [36] Я вспомнил, что в чемодане моем, на самом дне, уложена фляга с рябиновкой. Света я зажигать не стал, лунного было вполне достаточно. Спустив ноги с кровати, я встал, подошел к чемодану, раскрыл его, вытащил заветную флягу и поставил ее на подоконник. Сам сел у окна, пододвинув кресло, и глубоко задумался.
Что у дочери моей не все ладно было в семейной жизни, меня не столько удивило, сколько устыдило. Более всего потому, что чувствовал я это, подозревал, едва ли не видел внутренним взором. Но вот взять да спросить открыто: «Как живешь, Аленушка, нет ли какого расстройства в доме?» — так и не удосужился. А ведь должен был — и не в письме. Что письмо? Надобно было мне приехать да поговорить, не то и пожить в доме молодоженов. Глядишь, никакого несчастья вовсе бы и не произошло. Человек битый да умудренный жизнью сразу заметил бы непорядок. А как заметил — так, глядишь, и выправил бы. Право же, семейный разлад, как любая болезнь, начинается с сущего пустяка. Одним глотком целебной настойки можно вылечить хворь, ежели вовремя ее заметить. И одним лишь точным, кстати сказанным словом можно вылечить семейный разлад, если он не проник далеко. Опять же: коли есть в доме мужчина старшего поколения, одно его присутствие вразумляет иных, остужает горячие головы. Не посмел бы Пересветов…
36
Нанка — хлопчатобумажная ткань из толстой пряжи, обычно желтого цвета.
В этом месте моих размышлений я сам себя одернул: а что, собственно говоря, посмел или не посмел мой зять? Я ведь не знаю толком, из-за чего у них в семье сыр-бор происходил. Хотелось мне думать — да и верил я искренне в то, что виноватою стороною выступал Евгений Александрович, а никак не дочь моя, драгоценная моя Аленушка. Но ведь жизнь, она по всякому может в иной момент повернуть — не уследишь. И кто там недоступил, а кто переступил — о том фантазировать ох как рискованно! Вдруг да не повинен в семейных ссорах Пересветов? Вдруг да сердце Аленушки склонилось к кому иному? Вот хоть к тому же Григорию! Это ведь я, мужчина опытный, увидел в нем фантазера да фата. А что может увидеть молодая женщина — разве поймешь? Нет, кругом я виноват, кругом.
— Эх, — пробормотал я с досадою, — ну что стоило мне сказать после свадьбы: ин ладно, так и быть, поживу я с вами, дети мои, потешу себя бездельем под вашей крышей…
Налил я в серебряную походную рюмку настойки, выпил. Долго сидел в кресле, глядя в распахнутое окно на залитые нанковым светом крыши домов, выстроившихся по противоположной стороне улицы. Странным образом почувствовал я при этом удивительное одиночество, словно никого в этом мире не было, а вот только я. И дома эти казались мне пустыми, навсегда оставленными своими обитателями.
Вдруг, вопреки возникшему ощущению, увидел я, как по улице резво пронеслось ландо, запряженное парою. Звонко простучала дробь копыт. И даже услыхал негромкий, но вполне явственный окрик кучера.
Ощущение одиночества тут же пропало. Я словно бы явственно услыхал, как всхрапывают, сонно говорят, откашливаются обыватели в домах напротив.
— Нет, — подумал я вслух, — не одинок я, и дома эти не брошены никем…
Запозднившееся ландо, пролетев по ночной улице, обратило мою память к недавней нашей встрече с Глебом Кржижановским, от нее же — ко всем новостям, узнанным мною в последние два дня. И теперь уж не корил я себя за невнимательность к бедам дочери. Теперь я испытывал истинный страх от того, что происходило в благополучном и славном городе.