Четвертый Дюма
Шрифт:
Вот так, среди общего веселья, в непринужденной обстановке родился первый вариант ставшей потом очень известной картины профессора Ивана Мырквички, названной «Рученица», пополнившей сокровищницу нашей Национальной художественной галереи. На полотне я изображен добродушным дедком с трубкой во рту, который сидит справа внизу, на переднем плане.
Репродукция этого первого варианта картины была отпечатана в том же году в «Сборнике народной мудрости, науки и литературы», который только что начал выходить. Именно по этой репродукции накануне выборов в Обыкновенное Народное собрание шестого созыва, проходивших осенью 1890 года, софийская полиция арестовала антистамболовскую оппозицию в Драгалевцах. В том числе и меня: мою особу они распознали и под шопским «камуфляжем». Это служит еще одним подтверждением исключительного реализма искусства Мырквички.
Потом людей, конечно, отпустили (после соответствующей обработки палками). За исключением меня. Почти три месяца я находился под следствием: в полиции хотели узнать, почему на этой тайной сходке оппозиционеров, умело замаскированной под обычную сельскую вечеринку, я, самый что ни на есть русский агент, представился шопом. Не связано ли это с подлым заговором против Стамболова и Его высочества?
И хотя ничего не было доказано, я готов записать этот факт в свою биографию.
ЭТОТ МИР, ПОЛНЫЙ НЕОЖИДАННОСТЕЙ
Я
В середине восьмидесятых годов прошлого века, когда я учился в единственной местной прогимназии «Отец Паисий», Бургас был небольшим городишком, тысяч на десять жителей, не больше, с четырьмя махаллами: греческой, расположенной рядом с портом, который в те времена представлял собой всего-навсего бревентчатый причал; еврейской — севернее греческой, между улицей Богориди и морским берегом; болгарской — к западу от них до самых Атанаскёйских виноградников, и турецкой — к югу от порта до Комлука, узкой косы между морем и Ваякёйским болотом. В каждой махалле была церковь, мечеть или синагога. После резни армян в Турции оформилась еще одна небольшая махалла — армянская — и тоже со своей церковью. Люди, населявшие эти махаллы, жили в добром согласии. Рыбаки, портовые грузчики, ремесленники, виноградари, рабочие Хаджипетровой мельницы, мелкие лавочники — все они под вечер собирались в многочисленных кофейнях, кабачках, трактирах и заливали горькую муку розовым анхиальским вином, которое продавалось по грошу ока, и как только удавалось забыться, начиналось веселье. А веселиться они умели, ах, как они умели веселиться!
Вот среди этих людей и проходило мое детство. Матери я не помню, потому что на второй же год после моего рождения она бросила меня и сбежала с каким-то итальянским моряком. Отца я тоже рано потерял, сгубила его малярия, страшная болезнь по тем временам в этих болотистых местах. Когда остался я сиротой, взял меня к себе сотоварищ отца, такой же как он рыбак и его побратим — грек Стилян Вангелис, по прозвищу Штилянито. Благодаря ему и его сыновьям я узнал море и так сжился с ним, что когда потом в моей жизни наступила резкая перемена и мне пришлось оставить родину и выбирать свой путь, я, конечно, стал моряком. Но об этом потом.
В те времена трудно жилось под чужой крышей, даже среди близких людей. Штилянито был добряком, жалостливым, честным человеком, но ему трудно было прокормить свою семью — жену, тетку Баласу, да многочисленных сыновей — крепких парней, им сколько ни дашь, все съедят. Были они башковитые, но из-за нужды рано бросили школу и начали работать в порту, грузить древесный уголь, тогда он пользовался большим спросом у стамбульских купцов, покупавших его для знаменитых стамбульских мангалов. И мне хотелось учиться, но до учебы ли тут, когда Штилянито и своим парням не дал образования, а я ведь чужой, сирота. Не мог же я как какой-то граф прохлаждаться в прогимназии, когда другие трудятся, отцу помогают. Пришлось и мне оставить учебу и пойти на причал. Тяжелая, грязная это была работа. Натаскаешься угля от темна до темна, после жрать ой-ей как хочется. Тут уж одними овощами да зеленью не насытишься — мяса или рыбы подавай. Штилянито каждую ночь выходил в море, старался человек, по выходным и мы с Костаки, самым младшим из его пацанов, ему помогали, только это дело везенья, один день густо, другой — пусто. Вот так, впроголодь, на двух тараньках да толстом ломте хлеба и жили мы целый день. И вместо того, чтобы расти тощими да хилыми, — бывают же чудеса на свете! — мы с Костаки вымахали как странджанские дубки, рослые и крепкие. В кулачном бою нам не было равных, да и ножиками мы научились орудовать — в бургасских кабаках нравы жестокие, пропадешь ни за грош. Надо всегда быть начеку, а как запахнет кровью, так и дай бог ноги. Скоро нам, особенно если встанем спиной к спине, никто не мог противостоять ни в греческой махалле, ни в Комлуке, где жили турки, а о еврейской и говорить не приходится, еврейчики все маменькины сыночки, хлюпики, их мы и в расчет не брали. В болгарской махалле среди переселенцев из Сливенского края и Турции тоже были удалые ребята, у них и пистолеты водились, потому что они провозили контрабанду через границу, которая тогда проходила чуть южнее Кюприя-Василико. Ахтополь же и Малко-Тырново были по другую сторону. Но мы и на них нагнали страху.
Так вот мы и росли — бедность, тяжелая работа, вместо развлечений — вино и потасовки. А как исполнилось мне семнадцать — переломный возраст! — в жизни моей появилось нечто новое, сладкая любовная истома, как говорится в стихах. Напротив лачуги Штилянито, где нас обитало общим счетом восемь человек, на улице Константина Фотинова жил богатый бургасский купец Анастас Милтиадов, собственник большого магазина деликатесов на главной улице города. Так вот этот самый бай Анастас был истинным франтом. Жил он на широкую ногу, деньги легко ему доставались, и он их не жалел. В мужских компаниях, что собирались в ресторане «Элит» и выпивали по бочке вина за вечер, все он раскошеливался. Он был завсегдатаем двух портовых борделей, и как появится у них новая венгерка, австрийка или левантийка, бай Анастас был первым ее клиентом. Ему кланялись, перед ним заискивали, во-первых, потому что он платил хорошо, а во-вторых, потому что привозил с собой на фаэтоне деликатесы из магазина. За его счет лакомились все в борделе. А фаэтон бай Анастаса заслуживает того, чтобы о нем сказать отдельно. Из самой Вены был выписан. Тут тебе и фонари, и зеркала, и выдвижные ступеньки — все честь по чести сделано, с явным расчетом на человека со вкусом. Упряжка тоже была отменная — два вороных коня, которыми правил один гагауз из Балчикского края, злой, одинокий человек, который жил в конюшне вместе с лошадьми, других живых существ он не признавал. Когда новый князь Фердинанд Сакс Кобург Готский впервые собирался в официальном порядке посетить Бургас и стали искать упряжку пороскошнее, не смогли найти ничего лучше бай Анастасового фаэтона. Облачили гагауза в какую-то пеструю ливрею, взятую напрокат в бродячем итальянском цирке, кое-как встретили Его величество, усадили на фаэтон, рядом примостился кмет и айда — в резиденцию. Все вроде бы шло хорошо, да вот беда: лошади-то всего один маршрут знают — к борделям. Они возьми да и остановись перед первым попавшимся на пути и… ни взад, ни вперед. Большой конфуз получился, но, как потом рассказывали бургасские шутники в кофейне Альберта, Его величество остался доволен.
Зато у себя дома, в семье, старый развратник бай Анастас, как это случается с такими людьми, ввел самые строгие порядки. Он следил, чтобы его единственная дочь, шестнадцатилетняя красавица Калиопа Милтиадова воспитывалась в почтении к религии, благочестии и благопристойности, подальше от всяких «гнусностей жизни», которых сам он, конечно же, не старался избегать. Прекрасная Калиопа была воспитанницей католического пансиона сестер-кармелиток, открытого в Бургасе еще до освобождения страны от османского ига. Православие, видимо, казалось бай Анастасу недостаточно строгой верой,
Импресарио не было, но зато слушатель, причем благодарный слушатель в лице прекрасной Калиопы, был, и потому наш двор каждый вечер ходуном ходил от музыки и песен, и если бы наш дом стоял не в греческой, а в какой-то другой махалле, не миновать нам неприятностей с соседями, потому что мы и в самом деле не давали людям спать. Но греки любят песни, и из-за песни они никогда скандалить не станут. Конечно, в чем другом они тоже хороши, и у них свои недостатки, но песни они любят, тут уж ничего не скажешь.
Начали мы с Калиопой обмениваться пламенными взглядами — и с песнями, и без песен. Теперь я уже подолгу застаивался перед осколком зеркала в кухне, и даже обзавелся гребенкой. Раньше меня ничуть не интересовало, какая на мне рубашка, а теперь я то и дело стоял у корыта и стирал. Правда, старался делать это по ночам, чтобы не увидела меня за этим занятием избранница моего сердца. А уж как станет искать бай Анастас работника мыть бочки и кадушки в подвале, грузить или разгружать товар — склад магазина размещался в глубине их двора, — я тут как тут. Крепкий я был, хорош собой, мускулы как у бычка, да и бородка пробилась. Боже мой, когда выросла эта щетина, стал я походить на самого сатану-искусителя. Работа у меня спорилась, и мне все равно было, как заплатит бай Анастас, лишь бы крутиться у него во дворе. Пойдет, бывало, прекрасная Калиопа с кувшином по воду, а надо сказать она то и дело ходила к колонке за водой, — надо же поливать цветы на веранде, — тут мы с нею обменяемся взглядами, да какими! Сегодня, завтра, так и бежали день за днем, пока однажды не случилось то, что должно было случиться. В тот знойный день бай Анастас поехал на фаэтоне в Месемврию поторговаться насчет одной редкой рыбы баночного посола, большим деликатесом считалась. Так что и гагауза тоже не было дома. Госпожа Хрисула, жена бай Анастаса, уже неделю как лечила на бургасских минеральных водах свой ревматизм. Старушка, под присмотром которой осталась Калиопа в отсутствие родителей, дремала внизу в прохладе полуподвального этажа, а я хозяйничал в погребе, отмывал кадушки, потому что близилась пора сбора винограда, обычно в Бургасе она приходится на сентябрь. Разделся я, значит, до пояса, работаю себе и вдруг каким-то шестым чувством ощущаю, что наверху кто-то тихонечко зовет: «Помогите, помогите!» А как раз над подвалом находилась комната Калиопы. Выбираюсь я, значит, из кадки, точнее вылетаю, словно у меня выросли крылья. Прислушиваюсь, а вдруг только послышалось? Минут пять стояла полная тишина, потом из открытого окна снова долетел тихий стон. И снова: «Помогите!» Двумя прыжками оказываюсь на веранде, позабыв и думать о старой ведьме бабке Коконице. Мой ангел зовет на помощь, и тут уж не до морали бай Анастаса и тетки Хрисулы и уж, конечно, не до того, что «скажут соседи». Наверху я слегка замешкался, потому что в горницах мне не приходилось бывать, бай Анастас со мной все внизу расплачивался, в цокольном этаже у него было нечто вроде конторы. Озираюсь по сторонам, множество дверей, какая из них в комнату Калиопы? Но тут снова долетел зов о помощи, теперь уже никак нельзя было спутать. Распахиваю дверь — и что же я вижу? Калиопа лежит без чувств на кровати в одной тонкой сорочке, видимо, ей стало дурно — жара стояла, наверное, и впрямь градусов под сорок. Подхожу на цыпочках, сажусь рядом, и тут меня такая оторопь взяла, что я точно одеревенел. Да и то, шутка ли сказать, я впервые был совсем рядом с женщиной, да не какой-нибудь, а с Калиопой, моей Калиопой, которой только в окне любовался. Протянул было руку, проверить, нет ли у нее жара, да так и не посмел прикоснуться ко лбу. Внизу в подвале стокилограммовыми бочками ворочаю, а здесь, смешно сказать, нет сил прикоснуться ко лбу девушки, упавшей в обморок. Наконец собрался с силами, положил ладонь на белый, нетронутый солнцем лоб, и тут на меня словно полыхнуло жаром. Калиопа открыла глаза и захихикала. Только что была в обмороке и вдруг обвила руками вокруг шеи, притянула к себе и начала страстно целовать. Надо сказать, что и я быстро опомнился. Показал ей, что значит молодая мужская сила. Боже, как выдержала тогда кровать, как не распалась на части! Честь и хвала тому мастеру, что ту кровать сработал. Только надо же было такому случиться, — может, потому что тогда нам это было впервой, да и жара стояла, как в пекле, — не заметили мы, как заснули. Часам к пяти бабка Коконица проснулась и поднялась наверх, поглядеть на свою питомицу, и застала нас в постели спящими в обнимку, как двое голубков. Первое, что ей пришло в голову, это бежать к соседям и привести их на место преступления. Потом ее греческая практичность взяла верх и она рассудила: «Ну приведу я цюзих людей, ну увидят они посор «аристократки», а потом бай Анастас сдерет с меня скуру, ся то что сяснула посредь бела дня и не уберегла птицьку. Луцсе сидеть тихо-мирно, будто и снать ницего не снаю, а то как бы не осьтаться без куска хлеба…»
Саданула она меня в бок, я вытаращился и обомлел, увидав над собой вместо милого личика Калиопы старую образину, ведьму Коконицу. Поворачиваюсь к Калиопе, а она еще спит, устала бедняжка. А бабка таращится, делает мне знаки немедленно убираться вон. Ладно, так и быть, но я, как говорится, без штанов. Наконец бабка поняла, в чем дело, отвернулась, я натянул штаны, прибрал все остальное и вышел на цыпочках. Калиопа так и не проснулась.
Что было дальше, я не знаю, но только после этого случая, как только хлопнет калитка и бай Анастас уйдет в магазин, бабка Коконица лично открывает мне дверь верхнего этажа и я, как кот, пробираюсь к Калиопе. Как я узнал потом, она не пожалела целой низки турецких золотых монет, заплатить бабке Коконице за молчание.