Четвертый раунд
Шрифт:
Я по себе знал, что он сейчас испытывает, и отдал в душе дань его мужеству. Но на ринге нет места для сантиментов: бой есть бой, и сущность его всегда одна — сломить любой ценой сопротивление противника. Иначе он это сделает вместо тебя. И я, разумеется, бросаюсь в атаку. Ситуацию надо использовать до конца.
Королеву сейчас приходится туго. Он все еще оглушен: движения его чуть скованны, руки утратили привычную быстроту и точность — в мозгу, видимо, еще не осело взорвавшееся от удара облачко белесого тумана, заволакивающее и притупляющее сознание. Но Королев и не помышляет о том, чтобы уйти в глухую защиту, он даже не старается войти в клинч; все, что он себе позволил, — это поднять руки и прикрыть подбородок перчатками. Но и одного этого оказалось достаточно, чтобы потрясти воображение болельщиков: репутация несокрушимости Королева давно обрела характер незыблемой истины, и никому просто
И вот теперь ему пришлось от него отступиться. Странно было видеть Королева в закрытой, сгруппированной стойке. Такого еще никогда не случалось. Хотя, если говорить вообще, ничего особенного здесь не было: боксеры, приноравливаясь к обстоятельствам боя, нередко изменяют характер стойки. Вся штука в том, что речь шла не о ком-нибудь, а именно о Королеве. Его авторитет как бы исключал аналогии.
Раунд кончился в мою пользу.
Сидя в своем углу, я видел, как секундант Королева, один из самых известных в прошлом боксеров — Константин Градополов, что-то торопливо говорил, подчеркивая слова энергичными взмахами ладони. Королев коротко взглянул в мою сторону и кивнул. Пытаться разгадать смысл пантомимы явно не стоило. Она могла означать что угодно. В том числе и то, что я, чтобы закрепить успех, непременно стану наступать и тут-то меня как раз и следует ловить на удар. Последнее, кстати сказать, было наиболее вероятным. Но если и так, если даже я угадал, что другое мне остается делать? Атаковать я, разумеется, буду. В кои-то веки удалось послать Королева в нокдаун! Глупо не попытаться воспользоваться случаем, не попробовать выжать из него все, что можно. Тем более что, если упустить время и дать противнику окончательно прийти в себя, вторично надеяться на такую удачу вряд ли придется…
Тогда я не подозревал, что именно на подобный ход рассуждений рассчитывали противник со своим секундантом. Они знали, что молодость нетерпелива и часто выдает желаемое за действительное. Ничто не вынуждало меня отказываться от первоначальной, уже принесшей свои плоды тактики: вести бой на контратаках, максимально используя свое преимущество подвижности и быстроты передвижений на ринге; ничто, кроме собственного легкомыслия. Мне хотелось думать, будто противник почти сломлен и атаковать сейчас — лучшее средство, чтобы закрепить успех и добиться победы; мне хотелось так думать, и только поэтому я думал именно так, а не иначе. А то, что удачу принесла не тактика натиска, а тактика маневра и контратак, — об этом я старался не вспоминать. Какой смысл держаться за старое оружие, если оно уже сделало свое дело и теперь можно воспользоваться новым, более эффективным и действенным? А главное, более эффектным и желанным…
Конечно, понять меня было нетрудно. Просто мне очень хотелось выиграть бой. Прежняя тактика побед пока не принесла, а новая вселяла надежду. Особенно теперь, после того как противник побывал в нокдауне и, следовательно, утратил в какой-то мере боеспособность.
Однако беда заключалась как раз в том, что из этого ровно ничего не следовало. И, надо отдать должное Королеву, разубедил он меня весьма быстро.
Второй раунд начался совсем не так, как я предполагал. Я просто не успел ничего сделать. Королев ринулся на меня сам, ринулся столь стремительно, будто никакого нокдауна не было, и он только начинал бой. Королев не просто атаковал, он шел напролом, взрываясь раз за разом бурными многоударными сериями; энергия в нем клокотала, как в паровом котле, в котором до конца перекрыли клапан, и этот чудовищный по силе натиск невозможно было ничем остановить. Впрочем, я и не собирался этого делать. Помня о решении, только что принятом мной в перерыве, я не хотел от него отступаться и переходить в оборону: на атаки я отвечал атаками же. Рубка шла на всех дистанциях, включая и ближний бой, — я уже не пытался его избегать. По рингу метался какой-то сплошной вихрь из ударов: оба мы били из всех, подчас просто из немыслимых положений, но перевеса пока не добился никто.
На трибунах творилось что-то невероятное. Решив поначалу, что Королев наконец-то нашел в моем лице достойного соперника, и видя, что в конце первого раунда игра пошла в одни ворота, большинство болельщиков поторопилось предсказать чемпиону страны поражение. Но второй раунд всех буквально ошарашил: Королев, развив с первой же секунды чудовищный темп, как нельзя более убедительно показал, что в архив его списывать явно рано. Его мужество, его упорство и стойкость могли хоть кого привести в восхищение, и ценители бокса отдавали сейчас ему должное:
Королев, разумеется, по-прежнему работал в своей обычной открытой стойке. Видимо, решил, что игра не стоила свеч, а, вероятнее всего, сказался его кремневый характер — во всяком случае, эта минутная его слабость никогда больше уже не повторялась. Удары он, правда, пропускал сейчас чаще обычного, но внешне они не оказывали сколько-нибудь заметного действия: натиск ничуть не слабел, а, казалось, усиливался от минуты к минуте.
В середине раунда я вновь попробовал перевести бой на дистанцию, чтобы попытаться улучшить момент и провести решающий удар левой. Несколько секунд я обрабатывал противника на расстоянии, тщательно готовя удар. И тут Королев внезапно снова прошел в ближний бой и, пока я пытался разорвать дистанцию, успел обрушить на меня одну из своих самых убийственных серий боковых по туловищу. Я отскочил, но было уже поздно. Короткие мощные удары в печень и в область сердца сказались через десяток-другой секунд: дыхание стало прерывистым, а тело и руки налились свинцовой усталостью. Королев действовал, как всегда: дождавшись, когда я в разгаре атаки ослабил защиту корпуса, он молниеносно сблизился и не медля пустил в ход свою тяжелую артиллерию. Конечно, он рисковал и мог нарваться на сильный встречный, но подобная угроза, конечно, не могла сорвать его замыслов: риск всегда был его стихией.
Теперь мы как бы поменялись ролями. Теперь уже я искал передышки, а Королев нападал, не давая мне восстановить силы. Удары по корпусу — штука коварная. Внешне они неэффектны, и зрители их часто не замечают, но тому, кто их пропустил, от этого, конечно, не легче. Через какое-то очень короткое время боксер вдруг скисает прямо на глазах. Только что он царил на ринге, быстро и энергично двигался, осыпая противника градом ударов. А теперь — хотя, казалось бы, ничего не случилось, — движения его резко замедлились, атаки стали неточными и вялыми, удары запаздывают, попадают в воздух; а вот он отвернулся в сторону и сплюнул себе под ноги капу… Выплюнутая капа — верный и бесспорный признак, что дыхание окончательно сбито, а значит, и силы тоже на исходе.
Капу я не сплюнул — резиновый загубник, предохраняющий губы от рассечений, в те времена был еще редкостью, и большинство боксеров привыкли обходиться без него, — но воздуха легким явно не хватало. Дышал я часто и всей грудью. Противник мой, разумеется, это отлично видел и делал все, чтобы не дать мне перевести дух. Учить его, как это делается, не приходилось. Королев был великим мастером по этой части. Он буквально прилип ко мне и не отпускал от себя ни на шаг. Отяжелевшие ноги лишили меня главного преимущества — подвижности, и теперь я был всецело в его руках. А они, эти могучие руки, работали сейчас в полную силу, и мне с каждой секундой все труднее становилось сдерживать их натиск: короткие, без замаха, удары снизу и резкие хлесткие хуки все чаще и чаще пробивали защиту, обмолачивая, как цепами, мои бока, грудь и живот. В горле стало сухо, воздух врывался в легкие с хрипом и свистом, сознание заволакивала тупая, тяжелая боль… Вот оно, возмездие за легкомыслие! Хотел добить противника, а вышло, что добивают самого… Надо как-то продержаться до конца раунда, надо разорвать дистанцию…
Но дистанцию мне разорвать так и не удалось. Ее разорвал лишь удар гонга.
— Раунд ничейный, — сказал Огуренков, принимаясь за свою обязанность секунданта. — Думаю, что ничейный. В первой его половине ты был лучше. Значит, первый за тобой, во втором — ничья. Теперь дело за концовкой…
Да, дело за концовкой. Только вот где взять на нее силы? Грудь, казалось, вот-вот взорвется и разлетится на мелкие куски. Воздуху, воздуху, воздуху!.. И вдруг в нос ударило чем-то острым и резким, дыхание совсем перехватило, а из глаз покатились крупные слезы — Огуренков смочил край полотенца нашатырем.
Сознание сразу прояснилось, и дышать стало легче. Я вновь услышал скороговорку Огуренкова:
— …опережать. Он тоже устал. Старайся опережать!
Какое тут, к черту, опережать, подумал я, согласно кивая в ответ головой — пусть Огуренков успокоится, пусть не мешает дышать; какое, к черту, опережение, когда я того и гляди свалюсь с табуретки! Сейчас бы добраться до раздевалки, лечь, вытянуть ноги и закрыть глаза, и ждать, когда отпустит эта проклятая боль в боку и в животе, когда перестанет царапать и раздирать грудь, а потом напиться холодной, со льдом воды, одеться и поскорее убраться куда-нибудь подальше, все равно куда, лишь бы подальше, лишь бы не видеть больше ни Огуренкова с его нашатырем и дурацкими советами, ни орущих на трибунах зрителей, ни этого проклятого залитого безжалостным светом ринга, где из тебя выколачивают душу, будто пыль из старого ковра…