Четвертый Рейх
Шрифт:
Нет, это неверно. Нельзя его очеловечивать. Даже в мыслях нельзя. В этом ошибка. Нельзя проецировать на него свои страхи, симпатии, антипатии, желания, образ мыслей. Нельзя думать, что он, как человек. Он не может быть человеком. Надо искать, нащупывать общее, отталкиваться от того, что это общее есть. А он спроецировал на существо какие-то свои поведенческие модели и сбежал от них.
А Осьминог не побежал следом, хотя мог догнать и перегнать. Все-таки обиделся?
Сверху зашуршало. Зашелестело. Зашлепало. Погребняк не
Уселся под дерево с кроной погуще. Вяло подумал о том, что вот она, чистая вода. Падает с неба. Бери и пей.
Крупные капли молотили по широким листьям, скапливались, сбегали ручьями с мясистых листовых пластин.
Александр отцепил флягу, приладил ее на подходящую ветку соседнего куста, так чтобы влага стекала не на землю, а в горловину. Вернулся под дерево и сел.
Это просто усталость. Нервный срыв. Надо собраться. Надо взять себя в руки.
Он поспешно облизнул губы. Поймал себя на том, что придуманный жест привязался невероятно, стал привычкой. Хотя сам-то знал, что это не его, это наносное, театр. И в этом лесу нет ни одного человека из тех, для кого этот спектакль был затеян. Тогда зачем? Или это уже на самом деле его жест? Но не меняется же он. В его возрасте уже не меняются.
Нет, это усталость.
Погребняк закрыл глаза, перед внутренним взором возникло давно забытое красное лицо прапорщика…
— …Соберись, тряпка! — рычал над головой прапор. — Здесь армия, сукины дети. Армии слюнтяи не нужны. Рраз-два! Рраз… спину прямее! В другой раз будете знать, как в самоволку дергать.
Погребняк держал дыхание и отжимался уже незнамо, в какой раз. Счет он потерял где-то в районе сотни.
Прапорщик не считал вовсе, только ругался и топтал самолюбие. Рядом пыхтел Серж, из-за которого они, собственно, и нарвались.
Руки дрожали. Каждый новый жим казался последним, но просто лечь на пол, признать свою слабость было нельзя. И, не смотря на рвущиеся мышцы, он продолжал двигаться в заданном ритме. Лучше надорваться, чем позволить прапору его унизить. Прапорщик это умел очень хорошо. В смысле, ломать личности.
В груди болезненно клокотало. Жилы, кажется, были на пределе.
Надо собраться, надо взять себя в руки. Ни о чем не думать, только двигаться. Выполнять задачу. Идти к цели. Все остальное не важно.
— Рраз-два! — надрывался прапор. — Спину держать, я сказал!
Александр кинул косой взгляд на Сержа. Они дружили с самого детства. После школы вместе решали, куда пойти. Александру было все равно. Серж раздумывал об армии. Его привлекала высокая зарплата и, конечно, форма. Лычки, шильдики, погоны, медальки — все это казалось атрибутом мужественности. И не только Сержу. Известно было, что на военных девчонки
Погребняк взглядов друга не разделял, но пошел за компанию. Какая разница, куда идти. Впереди жизнь длинная, она сама все решит.
Жизнь решила. Пока Александр с другом выбивали пыль из плаца, учились выживать и уничтожать, пока становились настоящими мужиками, подруга Сержа не стала дожидаться метаморфозы и нашла себе другого мужика, пусть и не совсем настоящего.
Для Сержа это стало ударом. Александр сочувствовал другу. Серж решил бежать домой и расстроить свадьбу своей половины.
В увольнение не отпустили. Тогда Серж решил действовать самостоятельно. Александр поддержал друга словом и делом. Сбежали.
На свадьбу попали к успешному ее завершению. Молодые улетели в путешествие, Серж плакал, потом надрался в стельку. Александр утешал, потом тащил пьяного товарища, хотя сам едва держался на ногах. На другой день оба протрезвели и унылые вернулись в часть.
Теперь вот отжимались.
— Рраз! — рычал прапорщик, будто умел считать только до одного, максимум до двух.
Серж сдался первым. Руки подломились, и он без сил шлепнулся на живот.
— Поднимайся, сученок. Здесь армия, армии не нужны слабаки.
Александр продолжал отжиматься не понятно на каком резерве. Жилы трещали. В ушах звучало привычное «рраз-два!», хотя прапорщик уже не командовал.
Серж попытался подняться, но не смог, лишь повернулся чуть на бок и как-то по-детски подтянул ноги к животу.
— Тряпка, — брезгливо бросил прапорщик, плюнул и, развернувшись на каблуках, вышел.
Только бросил через плечо:
— Погребняк, отставить отжиматься. Обоим неделя гауптвахты.
Александр подобрал под себя ноги, присел на корточки. С трудом поднялся. Серж лежал рядом, по щеке его размазался влажный ручеек. Под взглядом Александра он отвернулся, спрятал лицо, но не встал.
Потом была неделя гауптвахты и еще почти неделя ада. Прапорщик не упускал ни одной возможности, чтобы задеть, пнуть, ударить побольнее. Убивал морально. Делал это расчетливо, цинично. В этом он был профессионалом.
«Армии не нужны слюнтяи», — так говорил он. И не просто говорил, а свято в это верил, считая своей задачей убирать ненужных армии людей на ранних этапах.
На шестой день Серж сломался окончательно. Написал рапорт, собрал чемодан, послал прапора на три известных литеры, будучи уже гражданским лицом, и уехал.
Александр остался. Не захотел сломаться и не сломался. Спустя пару дней издевки со стороны прапорщика прекратились, все вернулось на круги своя. Все, если не считать нескольких потерь.