Четыре брода
Шрифт:
«Синяя птица счастья» — называл ее Ярослав.
«Только где ж оно, это счастье? Разве что в детях?» — задумчиво взглянула на Владимира (ему не терпелось сесть в лодку).
А вот и Миколка бежит, придерживает шлейку на штанишках и смеется от радости — догадался, что мать разрешила покататься.
— Вот здорово, Володя, что мы поедем!
— Кто поедет, а кто на берегу останется, — хмыкнул старший.
— Как же это? — встревожился Миколка, переводя взгляд с матери на Владимира.
— Тебя не пустят.
— Мам! — просит мальчик.
—
Обида и детское упрямство отразились на лице Миколки.
— Не пустите на наш челн, на чужой сяду.
— Ты что болтаешь?! — рассердилась Оксана.
— Будто мы с Владимиром не катались на чужих челнах. Пустите, мам…
— Ладно, неслухи, что с вами делать!
И они втроем медленно столкнули лодку в брод.
— Ты же смотри, сыночек, осторожно, вода ярится, — наказала Владимиру. — Может, я с вами поеду?
— Не надо, ребята засмеют, — и оттолкнулся веслом от берега. И хоть весло было слишком тяжелым для него, в глазах мальчика светилась бездонная радость… Почему же так мало радостей у взрослого?! Ох, дети, дети, хоть бы вам улыбнулось счастье…
Прислонившись к вербе с подмытыми корнями, она долго тогда не уходила от татарского брода. Перед ее мысленным взором на воде покачивалась не только лодка с детьми — перед ней проходили виденья недавнего и незапамятная старина ордынских времен. О них не раз читала и слышала от старых людей и от Ярослава. Время давило на нее, теснило душу, затмевало все вокруг. Это она убегала от ордынцев в гиблые болота за татарским бродом, это над ней свистел аркан, это ее гнали людоловы в неволю по колючей стерне, как гнали связанный прокисшими сыромятными ремнями ясырь пленников:
А жерниця ноги коле, Чорну кровцю проливає, Чорний ворон залiтає. Тую кровцю попиває.Это все было, было!.. И все еще, сдается, не растопился лед дикой злобы, все еще на сердцах и державах нарастает дикое мясо.
— О, наконец голос твой услыхала! — подошла к ней тетка Марина. — Только зачем ты про ворона черного? Ну его! А я вот вырвалась на часок — хочу хату твою разрисовать, — и махнула узелком, в котором лежали неизменные порошки друшпана [3] .
3
Друшпан — собирательное название красок.
— Рисуйте, тетушка… И откуда только цветы эти у вас берутся?
— Из головы, Оксана. Там и хорошая думка цветет, и гадина снует. Какая у кого голова… Давай я тебе стену с улицы подсолнухами разрисую?
— Да нет, они живые меня по всему огороду высматривают.
— А ко мне в Копайгородок Магазанник ни с того ни с сего приперся. —
— Это еще для чего?
— Чтоб собаки по закоулкам попрятались. Не с пустыми руками — связку сушеных грибов в подарок привез. Все про тебя допытывался да нахва-аливал! Просил, чтоб хату ему разрисовала. А дома у себя вовсю старался: белки от желтков сам отделял и опять про тебя расспрашивал.
— Пусть его нечистый расспрашивает!
— Да нечистый его стороной обходит. Семен в лесничестве припеваючи живет. У него ведь так: державе — каплю, себе — кварту. А ты ж как? Чахнешь с детьми? Хату подпорками, вижу, подпираешь?
— Надо будет, и плечом подопру, не поленюсь, а никуда не пойду, — ответила на то, чего недосказала тетка Марина.
Стояла тихая, ласковая пора. Приветливый июль скопнил сено и уже подумывал собирать с будущей недели жито в полукопны. Думала об этом и Оксана, возвращаясь с младшеньким домой. Миколка перебирал стебли пшеницы, лепетал, что Владимир сплетет ему из них брыль, и по-детски радовался всему. Не торопясь они пришли домой, под золотое сияние подсолнухов, которые так любил Ярослав. С татарского брода доносились детские голоса и крики куликов. Оксана раз-другой кликнула Владимира, и он тут же примчался, повис на воротах, черный, как галчонок. И как только глаза у него не почернели?
— Чего, мам?
— Ужинать время.
— Я еще немножко побуду с ребятами.
— Не надоело за целый день?
— Да не-ет.
— Смотри, не долго.
— Я скоро, мама. — И только ворота за ним заскрипели, а он уже бегом к броду — к посвисту куликов, к смеху своих товарищей, воевавших с камышами и водой.
А в калитку, побрякивая ключами, бочком пролезает Семен Магазанник. Идет, раскачиваясь, в праздничной слежавшейся одежде, с праздничным лицом и шельмоватыми глазами:
— Добрый день, красавица, добрый день! — подкашивает своей узловатой тенью ее ноги.
Оксана вздрогнула, спряталась от чужой тени под защиту подсолнухов: они, как два солнца, легли на ее плечи, осветив опечаленную красоту вдовы.
— Здравствуйте, дядько.
— Какой я тебе дядько? — Магазанник заморгал, усы его встопорщились, а бугристое лицо выразило недовольство. — Если мужчина старше женщины на какой-то десяток с хвостиком лет, так он еще не дядько… А я только вот старшенького твоего в лодке видел!
Оксана положила руку на подсолнух, что наклонялся под тяжестью своих деток.
— В той самой, в которой убили Ярослава…
Теперь вздрогнул лесник, но тут же богобоязненность смиренно обмакнул в елей сочувствия.
— Не надо, Оксана, не надо. Мертвым — покой, живым — жизнь, какая она ни на есть. Ох, и красивые у тебя подсолнухи, такие большущие! — приценивается то к подсолнухам, то к ресницам чародейки, что гасят и не могут погасить синюю печаль лет.
— Это для Ярослава подсолнухи. Для него сажаю…