Четыре черта

Банг Герман

Он ответил не сразу.

— Не знаю,— обронил он наконец хрипло и зло.

И она не нашлась, что еще сказать,— потрясенная, чуть ли не испуганная (и этот испуг вдруг отрезвил ее) страстным взглядом, который он не сводил с ее ног.

Она повернулась и отошла с легким смешком, неприятно резанувшим ее собственный слух.

На другой вечер Фриц уже не стоял в мундире. Он дал себе слово, что будет избегать ее. Он разделял годами приумноженный страх артистов перед женщиной— губительницей жизни. Женщина мнилась ему неким таинственным,

подстерегавшим его повсюду врагом, рожденным на свет лишь для того, чтобы его извести. И всякий редкий раз, когда он уступал влечению, вдруг захлестнутый непреоборимым желанием, его всегда охватывало какое-то безнадежное ожесточение и мстительная ненависть к женщине, похитившей часть его силы — бесценного орудия его ремесла, дающего ему средства к жизни.

А этой дамы из ложи он страшился вдвойне, потому что она была чужая, не его круга. Да и что нужно ей от него? Одна уже дума о ней терзала его неразвитый ум, не приученный размышлять. Со страхом и недоверием следил он за каждым движением незнакомки — женщины иной расы, словно она несла ему тайную погибель, от которой, он знал, ему не уйти.

Он не хотел ее видеть — нет, не хотел.

Ему было нетрудно сдержать зарок, потому что она больше не приходила. Два дня она не появлялась и на третий день тоже. На четвертый день Фриц снова стоял в униформе у выхода на арену. Но она не пришла. Ни в тот вечер, ни в следующий.

Весь день он со страхом думал о том, что будет, «когда она придет», а вечером его охватывала глухая досада, неукротимая, хоть и немая, ярость оттого, что она не шла.

Значит, она дурачит его. Значит, она просто смеется над ним. Она, эта женщина. Но он отомстит ей. Уж он отыщет ее. Ее, женщину эту.

И ему уже виделось, как он бьет ее, пинает ногами, истязает — чтобы она скорчилась в три погибели от боли, чтобы, полуживая, рухнула наземь под его ударами,— она, женщина, она — Она.

По ночам он часами лежал без сна, раздираемый немой злобой. И в те первые в его жизни бессонные ночи — раньше он никогда не знал бессонницы — страсть его достигла предельного накала.

Наконец на девятый день она пришла.

С трапеции он увидел ее лицо — не только увидел, но и угадал каким-то шестым чувством и, захлестнутый безрассудной мальчишечьей радостью, разом взметнул свое прекрасное стройное тело в воздух и повис на вытянутых руках.

Все лицо его осветилось ослепительной улыбкой, и, снова взметнувшись всем телом, он сел на трапецию.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Он плавно покачивал белокурой головой в такт вальса и, вдруг схватив Эмэ за руку, громко и весело, впервые за много-много дней — крикнул:

— Enfin — du courage! [А ну-ка , смелей! (франц.)]

Голос его прозвучал как победный клич.

Оттолкнувшись от трапеции, он полетел; вскрикнув, поймал трапецию и снова полетел, рассекая воздух.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Но

когда потом, уже в униформе, он вышел в конюшню и там увидел Ее, он снова застыл в неподвижной, враждебной позе, с ненавистью следя за ней тем самым взглядом, которым не решался смотреть ей прямо в глаза.

А после представления, в ресторане, на него вдруг снова нашло веселье, чуть ли не буйство. Он смеялся и показывал фокусы. Жонглировал чашками и рюмками, а на кончике трости удерживал в равновесии цилиндр.

Своим весельем он заразил других. Клоун Том вытащил губную гармонику и заиграл, перешагивая длинными ногами через стулья.

Поднялся невообразимый шум. Все артисты наперебой изощрялись в фокусах. Мистер Филлис балансировал на носу огромный картонный куль, а другие клоуны принялись кудахтать, словно здесь был не ресторан, а курятник.

Но больше всех, вспрыгнув на стол, шумел сам Фриц: жонглируя двумя круглыми стеклянными колпаками, которые он отвинтил от люстры, он прокричал сквозь грохот — и юное его лицо светилось счастьем:.

— Adolphe, tiens! [Адольф, держи! (франц.)]

Адольф, стоя на соседнем столе, поймал колпак.

Артисты то вспрыгивали,— одни на столы, другие на стулья,— то снова соскакивали вниз. Кудахтали клоуны, дребезжала гармоника:

— Fritz, tiens! [Фриц, держи! (франц.)]

И снова полетели колпаки — над головами клоунов.

Поймав колпак, Фриц вдруг обернулся:

— Aimee, tiens! [Эмэ, держи! (франц.)]

Он кинул ей колпак, и Эмэ вскочила с места. Но она вскочила недостаточно быстро, и колпак упал и разбился.

Фриц рассмеялся и взглянул со своего стола вниз, на осколки.

— Счастливая примета! — воскликнул он, смеясь. И вдруг замер на месте, с улыбкой запрокинув голову к люстре...

Эмэ отвернулась. Бледная как мел, она снова опустилась на свой стул у стенки.

Кавардак не утихал. Приближалась полночь. Официанты убавили свет в газовых лампах. Но артисты не унимались — в полутьме они стали шуметь еще громче. Изо всех углов доносилось кудахтанье и вопли, от которых впору было лопнуть барабанным перепонкам. На середине стола под самой люстрой ходил на руках Фриц.

Он покинул ресторан последним. Он был сам не свой, точно во хмелю.

Артисты гурьбой двинулись вниз по улице. Дойдя до переулков, где они квартировали, они начали расходиться.

Тьма огласилась прощальными возгласами — хором причудливых звуков.

— Night! [Спокойной ночи! (англ.)] —прокричал в нос мистер Филлис.

— Abend, abend...[Спокойной ночи! (англ.)]

Наконец все стихло, и «четыре черта» молча, как всегда, зашагали рядом.

Никто из них больше не проронил ни слова. Но Фриц никак не мог угомониться. Он снова насадил на кончик трости свой парадный цилиндр и завертел им в воздухе.