Четыре дня
Шрифт:
– - Вы имейте в виду, что во всем городе есть один безумец-врач, который выходит из дому вот в такие дни. Озолотите Свидлера, чтобы он сегодня перешел через улицу, или пусть Дукельский пойдет к вам за тысячу рублей. Дукельский, который моложе меня на четыре года, а я вот, рискуя жизнью, хожу.
Пустые улицы казались особенно широкими, а дома с закрытыми окнами и наглухо забитыми парадными дверями стояли точно шеренги серых людей, ожидающих казни.
– - А-а-а-а-а...
– протяжно кричали привокзальные кварталы.
– - Доктор, доктор, скорее, -- всхлипывая говорила женщина и тянула
– - Да не могу я с моим миокардитом бегать, как козел, -- сердился он.
– - Если вы хотите скорее, нужно было извозчика достать.
А когда они подошли к нужному переулку, доктор сказал:
– - Подождите секунду, -- и, зайдя за угол, остановился у стены.
– - Боже мой, боже мой, -- шептала женщина и каждый раз, заглядывая за угол, всплескивала
руками.
Доктор стоял за углом так долго, что Москвин подошел посмотреть, не уснул ли он, прислонившись головой к стене.
– - Вот это припас, -- проговорил он и вдруг услышал, как за воротами кто-то шепотом говорил:
– - Это доктор, доктор, я его узнаю.
Должно быть, самооборона смотрела на них через щели в досках. Наконец они подошли к одной калитке, Москвин остался ожидать во дворе, а доктор с женщиной поднялись по черным железным ступеням кухонной лестницы.
Доктор пробыл в доме недолго, скоро он спустился вниз, и Москвин спросил его:
– - Ну как, что с парнем?
Доктор пожал плечами и плюнул.
– - Надо быть полной идиоткой, совершенно выжившей из своих куриных мозгов, чтобы беспокоить врача в таких случаях, -- сердито сказал он и пошел со двора.
– - Что, пустяки?
– - обрадовался Москвин.
– - Какие пустяки?
– - удивился доктор.
– - Но вы себе представляете, чем я могу помочь молодому человеку, которому прикладом раздробили череп и который умер по крайней мере сорок минут назад. А? Как вы думаете -- в таких случаях надо беспокоить врача?
Они вышли на улицу, и сверху донесся острый, сверлящий крик, в котором не было ничего живого и человеческого, -- так кричит железо, когда его сверлят насквозь.
Доктор остановился на мгновенье и тихо сказал:
– - Я уже не говорю о том, что прогулялся совершенно бесплатно. Как-то неловко брать в таких случаях деньги.
Всю обратную дорогу доктор рассказывал Москвину, когда и кем были построены дома, мимо которых они шли. У него была громадная память, он помнил и знал все: сколько стоил дом, приносил ли он доход; доктор даже знал, как учатся дети домовладельцев и где живут их замужние дочери.
Они не встретили ни одного человека, звуки шагов раздавались громко, как в ночной тишине.
IV
В блюдечко было налито постное масло, ватка служила фитилем --называлась эта конструкция "каганец" и пользовались ею для освещения взамен электричества. Каганец трещал, должно быть, к маслу была примешана вода, желтый пальчик пламени сгибался и разгибался, читать при его свете было почти невозможно.
Они сидели на своих кроватях и смотрели, как тени мешков, ящиков, банок струились и извивались по стенам, бесшумно сталкиваясь и вновь разбегаясь.
Факторовича лихорадило. Он измерял после ужина температуру, и у него оказалось больше тридцати восьми градусов.
– - Зачем ты каблуком жмешь, сволочь, да еще в самый копчик.
– - Проще всего носить ботинки, -- сказал Верхотурский.
– - Ботинки?
– - спросил Факторович, и в голосе его было презрение.
Москвин вдруг побежал, держа в руках сапог.
– - Теперь давай второй, -- сказал он, а Верхотурский подозрительно засопел и спросил:
– - А мыть ноги это тоже буржуазный предрассудок, товариш Факир?
– - Мыть ноги?
– - переспросил Факторович, и снова голос его был полон презрения.
– - Да, - сердито и громко сказал Верхотурский, - завтра утром военком пластунского полка будет мыть ноги, верьте мне.
– - Он снова засопел и добавил: -- Иначе означенный военком не будет спать со мной в одной комнате.
– - Если большинство товарищей настаивает...
– - сказал Факторович голосом, которым председатели собраний вводят кажущийся им лишним пункт повестки.
Он презирал свое немощное тело, покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его -- не колеблясь ни секунды, взошел бы он на костер, повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам. С детства одни лишь неприятности приносила ему его слабая плоть -- коклюш, аденоиды, насморк, запоры, сменяемые внезапными штормами колитов и кровавых дизентерий, инфлуэнции, изжоги. Он научился, презирая свою плоть, работать с высокой температурой, читать Маркса, держась рукой за раздутую флюсом щеку, говорить речи, ощущая острую боль в кишечнике. Да, его никогда не обнимали нежные руки.
Может быть, первый раз в жизни Факторович промолчал там, где нужно было разоблачать буржуазию, слишком уж он уважал человека, имя которого произносили с одинаковым почтением в Реввоенсовете армии и в Губкоме комсомола. Он подумал, что жизнь в мещанской Швейцарии наложила отпечаток на бытовые привычки Верхотурского.
"Плеханов был тоже барин", - хотел сказать он и повесил портянку на спинку стула.
– - Спрячьте-ка эту страшную штуку, -- повелительно сказал Верхотурский.
"Вероятно, он поэтому и скатился к меньшевизму", -- раздраженно решил Факторович и всунул портянку в сапог.
Но когда Москвин, подпевая авторитету, сказал:
– - Да оно, пожалуй, и не мешало бы всполоснуть ножки, - Факторович не выдержал и крикнул:
– - Поздравляю, ты, кажется, скоро начнешь употреблять одеколон и галстуки, - и задумчиво, ни к кому не обращаясь, проговорил: -- Как страшна все-таки сила буржуазной заразы -- вот товарищ Москвин, комиссар артдивизиона, сын пролетария, рабочий, коммунист, прожив четыре дня в буржуазной семейке...
– - Ложись, ложись, -- перебил Москвин, -- помни, что доктор сказал, пока шрапнельку не вытащат -- лежать колодой!