Четыре Евы. Связь поколений
Шрифт:
Как только мы приехали на родину к папе, в село Шевченково (Конотопского района Сумской области), я сразу захотела вернуться обратно домой к маме. Дом был старый, с деревянными ставнями на окнах, на печи лежала старая больная бабушка (папина мама), которая постоянно кряхтела и, как мне казалось, была всем недовольна, правда, жалко мне её было всё равно. Папина сестра тётя Вера была к нам всегда добра, но постоянно ругала своего мужа Митю и своих сыновей Вовку и Андрея. У неё было большое хозяйство – утки, гуси, поросята, куры, на полях росли кукуруза и подсолнухи, да и по дому было много забот и хлопот. Муж дядя Митя приезжал домой на лошади с телегой, иногда он нас катал в этой телеге. Я видела, что он часто возвращался навеселе, думала, что наверно из-за этого тётя Вера на него постоянно злится, хотя он был очень тихим и добрым человеком. Его было даже жалко, когда тётя Вера начинала его ругать, я заме чала, что между ними нет взаимопонимания, что живут они как соседи, я не слышала, чтобы они разговаривали по душам, каждый из них жил своей жизнью. Тётя Вера оттого, что много работает, устаёт и злится, а дядя Митя молча
«Папочка, поехали быстрей домой к маме!» Я понимала, что у тёти Веры много дел по хозяйству, да ещё работа на ферме с коровами, но её крик меня пугал, ведь дома я никогда не слышала, чтобы мои родители так кричали друг на друга и матерились.
Однажды мой двоюродный брат Вова (сын тёти Веры) позвал меня и мою сестру в сарай, сказав нам, чтобы мы шли быстрее, пока никто не видит. Он был старше нас с сестрой на несколько лет, мы пошли за ним, но мне уже заранее было страшно: я понимала, что если его постоянно ругает мать, если он хочет, чтобы нас никто не увидел, значит, ничего хорошего ждать не приходится. Когда мы зашли в этот сарай, он сразу попросил нас снять трусы, а потом сам пытался их снять, тогда мы с сестрой закричали и выбежали из сарая. Мне казалось, что я сгорю от стыда, когда навстречу из дома вышла тётя Вера.
Она спросила:
– Что случилось? Что этот паразит вам сделал?
Я не смогла ей признаться и забежала в дом. Больше я никуда с ним не ходила, так как боялась. Однажды он пришёл со своим другом, который жил по соседству, этот мальчик был выше двоюродного брата, и показался мне очень красивым и стройным, он не был похож на украинского мальчика. Он посмотрел на меня и улыбнулся, а потом застеснялся, покраснел и отвернулся.
Вова это заметил, засмеялся и закричал:
– Всё понятно! Влюбились друг в друга, ха-ха-ха! Как-то раз папа поехал по делам и взял меня с собой,
с нами поехали Вова и его друг. Всю дорогу я чувствовала, как друг Вовы смотрит на меня, я тоже тайком пыталась смотреть на него. Мне хотелось, чтобы этот день длился как можно дольше и чтобы нас с ним не разлучали. Я прятала от него свою руку, боялась, что он увидит мой изъян и перестанет после этого на меня смотреть, чувствовала, что я ему очень нравлюсь. Это чувство влюблённости, как яркая вспышка, осталось в моей памяти на всю жизнь. Когда папа объявил, что мы завтра поедем домой, мне совсем не хотелось уезжать, мне хотелось остаться там, на Украине, с этим соседским мальчиком, я не хотела с ним расставаться никогда. Я видела, что он тоже грустит из-за того, что мы уезжаем, он сказал, что напишет письмо, и позже я это письмо от него получила через папу, когда папа ездил на родину второй раз. Но тогда у меня уже не было чувств к этому мальчику, который когда-то мне так нравился, и я не ответила… Но вернёмся в тот день, когда началась наша дорога с Украины домой к маме. Утром, упаковав все вещи и взяв с собой все гостинцы от родственников, папа сказал нам, чтобы мы садились в машину и вели себя тихо. Попрощавшись с родными, мы поехали. Папа решил заехать по дороге в гости. Точно не помню, были эти люди нашими родственниками или просто папиными знакомыми, мы были там недолго. Когда тронулись в путь, через какое-то время у меня вдруг стал сильно болеть живот, потом началась тошнота, а потом стало совсем плохо. Всю дорогу я лежала без сил с высокой температурой, у меня началась диарея и рвота, я мечтала только об одном: быстрее до- ехать домой к маме, казалась, что эта дорога не закончится. Когда мама увидела меня в таком состоянии, она была очень напугана, и я слышала, как она ругала папу. Ко мне она пыталась не подпускать никого; я видела, что в случившемся мама винит отца, но мне казалось, что виновата я сама, что отравилась я, наверно, немытым помидором. Мучения были невыносимыми, сильные резкие колики в животе не давали покоя. Мама поила меня рисовым отваром; длилось всё это больше недели. Когда я лежала без сил, мамой овладел страх: она, как всегда в минуты опасности, боялась меня потерять и держала возле себя, думая, что так сможет уберечь. Она много молилась, и эта её мольба о моём спасении, обращённая к Всевышнему, всегда возвращала меня к жизни. Так было и в этот раз, когда подходила к концу вторая неделя болезни, в моём организме начала усваиваться жидкость, и я стала выздоравливать. Мама была счастлива, что я поправляюсь, но для себя решила, что пока я маленькая, она меня больше никуда ни с кем не отпустит.
Но всё равно потом как-то отпустила к бабушке Кате Зайцевой с ночёвкой. Я помню её уютную комнату и большой стол, на котором она делала чудесные бумажные цветы. Она была очень полной, и уже тогда я понимала, что это было причиной того, что бабушка Катя почти совсем не ходила по квартире, а сидела и целыми днями делала разные цветы – гвоздики, розы, незабудки и другие, и все они были как живые. Она показывала мне как их надо делать, иногда я ей помогала и что-то даже сама пыталась сотворить, и её умению, тому, как она ловко и быстро делает эти цветы, я поражалась. Она жила в одной квартире со своими детьми, но мне всегда казалось, что она очень одинока. Мне хотелось зайти в комнату её детей и внуков, но я так и не осмелилась туда зайти, так как чувствовала, что бабушке Кате это не понравится. Ей нравилось, когда я была с ней рядом, она с удовольствием разговаривала со мной и пыталась меня чему-то научить. Я не раз приезжала к этой доброй бабушке Кате, которая умела своими руками творить чудеса, и всегда чувствовала, что она меня очень любит. Когда к нам приезжала мамина двоюродная сестра тётя Аня (я уже упоминала её), она каждый раз настойчиво советовала маме отдать
Тётя Аня говорила:
– Элечка, у Верочки талант к музыке от Бога, его нельзя зарывать в землю. Пока не поздно, отдай Верочку учиться!
Мама говорила:
– Подумаю, но пока, после всего случившегося, доченька ещё слабенькая. Вот когда немного подрастёт, когда ей будет полегче в школе с уроками, тогда непременно пойдёт в музыкальную школу и будет учиться игре на аккордеоне.
Я слушала эти разговоры и не знала, хочу я идти учиться в эту музыкальную школу или нет.
Однажды папа привёз к нам в дом собаку породы доберман-пинчер, очень благородную, грациозную и изящную. Вместе с собакой папе дали собачью миску, коврик и все собачьи награды, а таких наград у этой собаки было много – были золотые, серебряные и бронзовые медали, только золотых медалей у неё было, кажется, 17 штук. Медали были нашиты на бархатный нагрудник, и когда папа надевал его на собаку, и вся её грудь была закрыта этими наградами, она с гордостью глядела на папу. Я смотрела на эту прекрасную собаку, понимала, что собака серьёзная и не стоит к ней сразу подходить. Доберман-пинчер заслужил противоречивую репутацию – многие люди считают, что это агрессивная и неуправляемая порода, но человек, содержащий такого питомца, обязательно скажет, что это самая замечательная собака в мире, преданная, умная и дружелюбная. Папа рассказал, почему хозяин отдал ему свою любимую и уже взрослую собаку, ей было уже больше семи лет. Мужчина посвящал собаке всё своё время, он знал, что только от хозяина зависит, каким станет животное – агрессивным зверем или верным другом, поэтому обучал всему и участвовал во всех соревнованиях. Собака была для него преданным другом, он думал, что так будет всегда, но у него родился ребёнок, и она стала ревновать хозяина к ребёнку, именно по этой причине он больше не смог держать её дома. Тогда он стал искать ей хорошего нового хозяина, для него было важно, чтобы собака попала в добрые руки, в дом, где её будут любить. Кто-то посоветовал ему обратиться к моему отцу, все знали, что папа – христианин, очень добрый человек и никогда не обидит животное. Так этот доберман-пинчер по кличке Вэр попал в наш дом.
Папа постелил ему коврик в большой комнате и сказал:
– Иди, ложись! Отдохни с дороги.
Вэр посмотрел на папу грустными глазами и лёг на свой коврик, я удивилась, что он всё понял. Было ясно, что ему сейчас плохо, ведь его лучший друг, его бывший хозяин отдал его в чужой дом, чужим людям, в чужие руки; я всем сердцем чувствовала, что собака это знает и страдает. Я смотрела, как он лежит, опустив голову на свой любимый коврик, а из его глаз текут слёзы. Мне хотелось подойти к нему, обнять, лечь с ним рядом и объяснить, что здесь ему тоже будет хорошо. Папа положил в его миску еду, но он даже не посмотрел на неё, понятно было, что он не хочет ничего, хочет только к своему старому хозяину. Когда папа вывел его на улицу, Вэр не хотел гулять, он хотел вернуться на свой коврик с родным запахом. Я не хотела отходить от Вэра, и когда мама сказала, что пора ложиться спать, мне хотелось спать с ним на этом его коврике. Утром я, как только проснулась, сразу побежала к Вэру, пёс лежал на том же месте, а в миске была нетронутая еда. Он не ел больше суток, мы с папой стали волноваться, хотя понимали, конечно, что ему сейчас не хочется жить, потому что его бросили, его предали, от него отказались, и этим практически убили…
Я пересилила свой страх, подошла к нему, потом легла рядом с ним на полу, посмотрела ему в глаза и тоже заплакала: мне было очень больно видеть, как он страдает. Вэр смотрел на меня, не отрывая глаз, а я плакала и объясняла ему, что если он не будет есть, то умрёт, уговаривала его поесть хоть чуть-чуть. Мы лежали с ним на полу, оба плакали (у каждого из нас была своя причина для слёз), и оба разговаривали на понятном только нам языке. Я вздрогнула, когда увидела, что Вэр стал подниматься, посмотрел внимательно мне в глаза, а потом встал и пошёл к своей миске. Он съел всё, что было в этой его миске. С этого дня мы с Вэром стали самыми лучшими и преданными друзьями. Когда я уходила в школу, то объясняла ему, что мне надо уйти на некоторое время, чтобы учиться, и он это понимал, смотрел на меня грустными глазами, давая понять, что будет очень скучать и ждать. После школы я ходила с ним гулять, и он всегда был очень внимательным со мной, когда я вела его на поводке, шёл всегда рядом и часто смотрел мне в глаза, как будто спрашивая, нравится ли мне его поведение. Я его всегда хвалила и гордая шла с ним по улице, иногда надевала ему его награды, тогда и он шёл гордый с высоко поднятой головой, а все люди смотрели на него с большим уважением, ну и опаской, конечно.
Мы часто ходили с ним на полигон, где для солдат были построены разные тренировочные сооружения. Вэру нравилось бегать там со мной, он по команде перепрыгивал через высокую стену и пробегал лабиринт. Прыжки и преодоление высоких преград он любил делать за вознаграждение, самой любимой его наградой был солёный огурец; мы с ним делили, так сказать, любимый солёный огурец на двоих.
Когда в дом приходили соседи или знакомые родителей, Вэр всегда всех впускал, но обратно из дома никого не выпускал, то есть люди могли зайти к нам в любое время суток, но выйти из дома не могли до тех пор, пока кто-то из нашей семьи не вызволит их из ловушки Вэра. В нашем доме двери всегда были открыты, поэтому гости заходили в дом свободно, ну а потом сидели и ждали, кого-то из нас, испуганно глядя на большую собаку, которая стоит у двери, и никому не позволяя сделать шаг в сторону выхода, оскаливает свои мощные зубы и рычит. Мы все очень любили Вэра, он стал нашим членом семьи. Если папа покупал шарики, то Вэр отбирал их у любого и ставил на них метку зубами, но если шарик был в моих руках, он его не отбирал, ждал, глядя мне в глаза, когда я его брошу в сторону, и только тогда догонял его и прокусывал.