Четыре фрейлины двора Людовика XIV
Шрифт:
– О, дорогой энтузиаст!..
Испустивший этот возглас не был однако ни менее его пылок, ни менее его восторжен, так как все трое обладали великодушными, горячими, храбрыми и влюбчивыми натурами, как это и подобает двадцатипятилетним мушкетерам.
– Подумайте же только, добрые друзья, что ведь я не видал мою дорогую Мари уже восемнадцать месяцев, с тех пор как я плаваю по морям.
– Да, это правда!
– И то в последний раз я видел её в этом старинном Руэргском замке, где живут нелюдимо семейства д’Эскорайлль и Фонтанж. Ей было всего семнадцать лет, и тогда уже была видна её чудесная
– Ну что же! Помилуй меня Бог, – сказал один из его собеседников, – ты сейчас вздохнул!
– Она находится на верху блаженства, – сказал шаловливо другой, – вот это уже нелогично!
– Это правда, но это невольно.
И точно какая-то тень промелькнула на его лбу.
– Ну, что это значит? Ты делаешься мрачным?
– Да, это безумие!.. – сказал он, понуря голову. – Что вы хотите, нельзя совладать с подобными впечатлениями… Я расстался с Марией Фонтанж, следовательно, около полутора лет тому назад, чтоб присоединиться к эскадре в Бресте, а месяц спустя, она поступила к принцессе Генриэтте, в качестве фрейлины.
– Да, на самом деле, такая фрейлина, которую великая княгиня может признать!
– Это правда, все правда… Но между нами нет тайн. Ну, так! я лучше бы желал, чтобы она оставалась в этом древнем замке, возвышающемся на хребте горы, где я её узнал, среди своего патриархального семейства и своих диких мужиков, чем среди вашего двора.
– Профан! – вскричал Генрих.
– Ревнивец!.. – пробормотал Шарль ему на ухо.
Молодой моряк пожал ему руку и в свою очередь пробормотал:
– Да, я этого боюсь, ревнив!..
Остальные двое обменялись быстрым и странным взглядом; на минуту смех замер на их губах. Они ничего не отвечали.
– Видите ли вы, – начал он опять, погруженный в свою страсть и свои тревожные мысли, – я ведь был так счастлив в продолжении тех двух месяцев, которые я провел в этом Руэргском замке! Я приехал туда не один на несколько охот на кабана, без всякого преднамерения, едва подозревая даже о существовании там молодой девушки.
– Романтическое приключение!
– Да, и из прекрасного романа!.. Мария Фонтанж явилась мне подобно лучезарному явлению. Ах! конечно, всё окружающее также тому много способствовало: это феодальное, дикого вида жилище, эти Руэргские и Овернские крестьяне с их строгой физиономией, меня самого удивившей, меня, только что вырвавшегося из степей своей милой Бретани! А потом, вокруг неё, такой молоденькой, такой свежей, такой белокурой, эти старые родители, о которых можно было подумать, что они нарочно вышли из какой-нибудь закоптелой комнаты, чтоб оттолкнуть!..
– И вот, как возникает любовь, сказал Генрих Ротелин, – давайте господа, выпьемте за здоровье любви?
– И ты полюбил прекрасную Марию, – сказал Шарль Севинье.
– Так же, как любите вы; ты, Генрих – Анаису Понс, ты, Шарль – Клоринду Сурди… Но ведь два месяца так скоро пролетели, и настало уже время отъезда: мой начальник эскадры, г-н Турвиль, вызывал меня в Лариен.
– По крайней мере ты не уехал, не заручившись прежде каким-нибудь знаком памяти, словом, обещанием…
– Да, я все это увозил с собой и, кроме этого, ещё преисполненное
– Где же ты увидал прекрасную Марию?
– Мельком только. Ах, какая ужасная вещь ваш двор со своим этикетом!.. Не будь там девицы Фонтанж, я не ступил бы туда ногой, гораздо более предпочитая свой корабль и службу на нем. Я стоял в галерее, когда проходил король, сопровождаемый принцессами, в свите которых находилась и моя дорогая Мария, сейчас же узнавшая меня и улыбнувшаяся мне. Вот и всё тут.
– То есть на нынешний день только, так как ты увидишь ее, сколько пожелаешь, стоит только тебе участвовать в охоте, где примет также участие и двор. Тогда мы отправимся по полям и лесам из Версаля в Медон, а из Медона в Марли.
– Ах! – сказал молодой моряк, снова вздыхая, – во сколько раз я предпочел бы одну из наших прогулок пешком, наедине, в Овернских горах!..
– За неимением подобной прогулки, – сказал Шарль Севинье, понижая голос, – Анаиса и Клоринда сумеют предоставить тебе четверть часа разговора с их подругой; положись только на них… О эти фрейлины, видишь ли, это женщины очень хитрые!..
– Следовательно, господа, я вполне доверяюсь вам.
– Хола! – вскричал Генрих Ротелин, взглянув на часы: – Однако одиннадцать часов!..
– Ну, что же! ничего ещё не потеряно. Пойдем ли мы туда, куда собирались? – спросил Шарль.
– Более чем когда-нибудь! – сказал моряк. – Я так мало времени могу пробыть в Париже, что желаю употребить его в пользу, посетив все его достопримечательности.
– А место, куда мы отправляемся, – возразил другой, – пользуется не последней славой.
– Обыкновенное явление для всякого запретного плода.
– Пойдемте, господа, застегнем наши пояса, да и в путь!
Они надели свое оружие, висевшее на стене, трактирщики подали им их шинели, и они втроем вышли на улицу.
А на самом деле, они все трое были прекрасные мужчины, имевшие горделивую осанку, удало носившие свои шляпы и попиравшие смелым шагом мостовую.
Впрочем, не было никого, кто бы мог за ними наблюдать.
Был сильный холод; улицы были пусты, единственные живые существа, встречающиеся на них, были быстрые тени, пересекавшие там и сям мостовую и исчезавшие в переулках и глухих улицах, пользующихся дурной репутацией, где даже в настоящее время, несмотря на всё великолепие великого царствования, кипели последние скопления дворов Чудес.
Квартал Мон-Оргейль, как известно, отличался этим уже с незапамятных времен, чего, благодаря его местоположению, не могли искоренить ни указы, ни надзоры.
Это легко понять, если только вспомнить, что за удушливые лабиринты были ещё в 1866 году на улицах Нищенства, Реаль, Мондетур, Лебедя, Вердере, Французской и других.
– Гей! – сказал один из наших ночных гуляк, указывая на пару силуэтов, забившихся при их приближении в угол одной из глухих улиц. – Вот, господа, если я не ошибаюсь, бездельники, ожидающие какого-нибудь приключения; они, однако, не считают нас достойной для себя дичью.