Четыре Георга
Шрифт:
Днесь Леветт спит в земле сырой,
О нем скорби, о нем жалей!
Открытый, искренний, простой,
Друг всем, кто не знавал друзей.
В тьму нищеты спускался он
И там участлив был всегда,
Где раздавался горя стон
И чахла жалкая нужда.
Кто слышал от него отказ?
Вовек гордыней не ведом,
Он не был празден хоть бы час
И ежедневным жил трудом.
Достоинствами знаменит,
Все до конца он доводил
И - сам Предвечный подтвердит
Талант свой в землю не зарыл.
Чье же имя сияет сейчас ослепительнее: владетельного герцога Куинсберри, острослова Селвина или бедного врача Леветта?
Я считаю Джонсона (и да простятся Босуэллу прегрешения за то, что он сохранил нам его нетленным) столпом монархии и церкви в XVIII столетии более надежным, чем все епископы, чем Питты, Норты и даже сам великий Берк. К Джонсону прислушивалась нация, своим огромным авторитетом он усмирял ее порывы к неповиновению и отвращал ее совесть от безбожия. Когда с ним побеседовал Георг III и благоприятное мнение великого писателя о монархе стало известно в народе,
– Стойте; и я с вами!" И он вскакивает, напяливает свое простое старое платье и бредет вслед за молодежью через Ковент-Гарден. Когда он посещал театр Гаррика и имел свободный доступ за кулисы, "все актрисы, - как он пишет, - знали меня и делали мне реверанс, выходя на подмостки". Трогательная картина, не правда ли? На мой взгляд, очень трогательная: веселая, неразумная молодость, снисходительно созерцаемая чистым, ласковым взором мудрости.
Георг III со своей королевой жил в элегантном, но по-своему скромном доме, расположенном в том самом месте, где теперь красуется безобразная хаотическая постройка, под которой ныне покоится прах его внучки. Королева-мать обитала в Карлтон-Хаусе; на современных гравюрах к нему неизменно примыкает великолепнейший, райский сад - аккуратные лужайки, зеленые аркады, аллеи классических статуй. Всеми этими красотами она наслаждалась вместе с лордом Бьютом, который имел утонченные классические вкусы, и вкушала отдых, а порой и чай в обществе этого просвещенного вельможи. Бьюта в Англии ненавидели так, как, пожалуй, мало кого еще за всю английскую историю. Кто только его не поносил - и злобный хитроумец Уилкс, и убийственно ядовитый Черчилль, и улюлюкающие толпы, сжигавшие на тысяче костров сапог, его эмблему, - эти ненавидели его за то, что он фаворит и шотландец, звали его "Мортимер" и "Лотарио", и уж не знаю, какими еще именами, и обвиняли во всех смертных грехах его царственную любовницу строгую, костлявую, благовоспитанную пожилую даму, которая, право же, была ничем не хуже своих ближних. Всеобщему предубеждению против нее немало способствовал своим недоброжелательством Чатем. Он выступил в палате общин с филиппикой против "тайной силы, более могущественной, нежели самый трон, которая вредит и вставляет палки в колеса всякому правительству". Эту речь подхватили яростные памфлеты. На всех стенах в городе, как рассказывает Уолпол, появились надписи: "Под суд королеву-мать!" А что она такого сделала? Что сделал принц Уэльский Фредерик, отец Георга, что его терпеть не мог Георг II, а Георг III никогда не произносил его имени? Не будем искать камней, дабы бросить на его забытую могилу, - просто присоединимся к посвященной ему современной эпитафии:
Здесь покоится Фред.
Он отправился на тот свет.
Помри его отец,
Сказал бы я: "Наконец!"
Помри его брат,
Всяк был бы рад,
Помри его сестра,
Сказали б: "Давно пора!"
А если б сгинул весь их род,
То-то ликовал бы народ!
Но поскольку один лишь Фред
Отправился на тот свет,
Больше об этом и речи нет.
Вдова его с восемью детьми у подола почла разумным примириться с королем и сумела завоевать доверие и расположение старика монарха. Женщина умная, с твердым, властным характером, она воспитывала детей по своему собственному усмотрению; старшего сына она считала недалеким и послушным, держала его в скудости и в строгой узде, - у нее были весьма странные взгляды и предубеждения. Однажды, когда его родной дядя, могучий Камберленд, взял в руки саблю и обнажил ее, желая позабавить мальчика, тот побледнел и отпрянул. Камберленд был неприятно поражен: "Что же это ему про меня нарассказали?"
Это оголтелое ненавистничество сын унаследовал от матери вместе с безоглядным упрямством своих отцов; но он был человек верующий, тогда как его предки оставались вольнодумцами, и считался верным и горячим защитником церкви - на самом деле, а не только потому, что так значилось в его королевском титуле. Как и другие недалекие люди, король всю жизнь подозрительно относился к тем, кто его превосходил. Он не любил Фокса; не любил Рейнольдса; не любил Нельсона, Чатема, Верка; болезненно воспринимал всякую новую мысль и с подозрением смотрел на каждого новатора. По нраву ему была посредственность: Бенджамин Уэст известен как его любимый живописец, а Витти - поэт. В позднейшие годы король сам не без горечи говорил о недостатках своего образования. Малоспособный ребенок, он был воспитан темными людьми. Самые блестящие учителя едва ли много преуспели бы в развитии его слабосильного ума, хотя, наверное, смогли бы развить его вкус и научить его некоторой широте мышления.
Но тем, что ему было доступно, он восхищался всей душой. Можно не сомневаться, что письмо, написанное маленькой принцессой Шарлоттой Мекленбург-Штрелицкой - письмо, содержащее ряд жалких банальностей про ужасы войны и общих мест о прелестях мира, - произвело на молодого монарха глубокое впечатление и побудило его избрать принцессу себе в спутницы жизни. Не будем останавливаться на его юношеских увлечениях и поминать квакершу Ханну Лайтфут, на которой он, как утверждают, был по всей форме женат (хотя брачного свидетельства, по-моему, никто не видел), или черноволосую красавицу Сару Леннокс, чьи чары с таким восторгом описывает Уолпол, - она, бывало, нарочно подкарауливала молодого принца на лужайке Холланд-Хауса. Он вздыхал, он рвался душой, но все же ехал мимо. В Холланд-Хаусе висит ныне ее портрет, великолепный
Рассказывают, что маленькая принцесса, написавшая то замечательное письмо об ужасах войны, - великолепное письмо, без единой помарки, за которое она, как героиня старой книги прописей, заслуживала награды, однажды играла с фрейлинами в парке Штрелица, и разговор у них, как это ни странно для молодых барышень, зашел о замужестве. "Ну кто возьмет в жены такую бедную принцессу, как я?" - спросила Шарлотта у своей подруги Иды фон Бюлов, и в этот самый миг раздался рожок почтальона, и Ида промолвила: "Принцесса, это - жених!" Как она сказала, так и случилось. Почтальон привез письма от блестящего молодого короля всей Англии, и там говорилось: "Принцесса! Вы написали такое замечательное письмо, оно делает честь Вашему сердцу и уму, поэтому приезжайте сюда и будьте королевой Великобритании, Франции и Ирландии и верной женой Вашего покорнейшего слуги - Георга". Она прямо подпрыгнула от радости; побежала наверх и упаковала сундучки; и тут же отбыла в свое королевство на красивой белой яхте, на которой был даже клавесин, чтобы она могла музицировать, а вокруг по волнам плыла целая флотилия судов, украшенных вымпелами и флагами. Мадам Ауэрбах сочинила в честь нее оду, перевод которой можно и сегодня прочитать в "Журнале для джентльменов":
По влаге моря путь стремит
Ее отважный флот,
Владычице хор нереид
Привет в восторге шлет.
Когда на критский брег повлек
Европу Зевс в полон,
И то почтительней не мог
К возлюбленной быть он.
Они встретились на берегу и поженились и многие годы вели самую простую и счастливую жизнь, какой когда-либо жили на свете супруги. Говорят, король поморщился, когда впервые увидел свою дурнушку-невесту; но как бы то ни было, он был ей верным и преданным мужем, а она ему - любящей, преданной женой. У них устраивались простые развлечения, самые простые и невинные: деревенские танцы, на которые приглашалось десять - двенадцать пар, и честный король танцевал вместе со всеми по три часа кряду под одну музыку; а после такого утонченного удовольствия отправлялись спать натощак (голодные придворные про себя понемногу роптали) и вставали назавтра чуть свет, с тем чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась играть на маленьком клавесине, - она недурно играла, по свидетельству Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из "Зрителя" или проповедь Огдена. Что за жизнь! Аркадия! Раньше по воскресеньям бывали утренние дворцовые приемы; но молодой король их отменил, как отменил и нечестивые карточные игры, о которых говорилось выше. Однако он вовсе не был чужд невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам, которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари этого ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых мужей началась такая драка за эти ордена, что от всей затеи пришлось отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему, ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно любил бывать в соборе святого Павла, - когда собор, думается мне, бывает поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы (лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой, он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли, полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая; принцесса вынуждена была говорить ему: "Мой всемилостивый король, будьте сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками, покуда бедный его ум совсем не оставил его.