Четыре Георга

Теккерей Уильям Мейкпис

Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать лет после женитьбы на маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом, с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив, что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?" "Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла; но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же королем!" - эти слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.

Он старался как мог; стремился к благу, по своему разумению; придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Так, например, он постоянно чертил карты и прилежно и тщательно изучил географию. Хорошо звал своих приближенных, их семейные предания, родословные, -

то-то, верно, интересные истории ему были известны! Помнил наизусть весь свой "офицерский список" и мог с точностью сказать, в каком полку какие лычки и петлички, галуны и аксельбанты, формы треуголок, и фасоны фалд, и какие гетры, и сколько пуговиц на мундире носят. Помнил он и личный состав университетских преподавателей и знал, кто из ученых склоняется к социнианству, а кто твердый приверженец церкви; он безошибочно разбирался во всех тонкостях этикета своего двора и двора своего деда, в мельчайших процедурных предписаниях касательно послов, министров, советников, аудиенций; и узнавал в лицо самого последнего из своих пажей и самого ничтожного из работников на конюшне или в кухне. Эта сторона королевских обязанностей была ему по способностям, и здесь он был на высоте. Но когда подумаешь о той высочайшей должности, какую только может взять на себя смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями, верованиями и требовать безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за свои личные обиды и интересы, приказывая: "Торгуйте вот так, думайте эдак, одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь богу!" - разве удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя такой человек, как Георг, все дело должно было кончиться расплатой и унижением и для нации, и для ее вождя?

Но все-таки в его смелости есть какое-то величие. Война короля с его аристократией еще когда-нибудь найдет своих историков, более справедливых, нежели зычногласные одописцы, творившие сразу после его кончины. Ведь это он, Георг, поддержанный народом, воевал с Америкой; он, при поддержке народа, отказал в правах католикам; и по обоим этим вопросам он взял верх над своими патрициями. Он действовал подкупами, запугиванием, мог при случае и покривить душой; являл удивительную обтекаемую настойчивость; был мстителен и так тверд в своих решениях, что это его качество вызывает чуть ли не восхищение у исследователя. Его смелость не знала поражения. Она растоптала Норта; согнула жесткую выю младшего Питта. Даже в болезни дух его оставался непокоренным. Лишь только наступало просветление, как он тут же возвращался к своим планам, отложенным на то время, что его покидал рассудок; лишь только его руки высвобождались из смирительной рубахи, как он тут же брался за перо и углублялся в дела, которыми занимался в момент, когда к нему пришла болезнь.

Мне кажется, тирания в нашем мире на девять десятых осуществляется людьми, которые убеждены, что правда - на их стороне. Исходя из этой удобной позиции, алжирский бей отрубал каждое утро по двадцать голов; отец Доминик сжигал на костре по два десятка евреев, христианнейший король взирал на это, а архиепископы Толедский и Саламанкский тянули: "Аминь!" Протестантов жгли; католиков вешали и четвертовали в Смитфилде; в Салеме сжигали ведьм, - и все это проделывали люди достойные, твердо верившие, что имеют для своих действий самые веские и неоспоримые основания.

Так и старый Георг. Даже американцы, которых он ненавидел и которыми был побит, могут не сомневаться, что он угнетал их из самых благородных побуждений. В приложениях к книге лорда Брума о жизни и деятельности лорда Норта имеется небольшой автограф короля Георга, весьма любопытным образом приоткрывающий нам состояние его мыслей. "Время, несомненно, требует, пишет король, - объединения усилий всех, кто желает предотвратить анархию. У меня нет иной заботы, кроме как о благе моих владений, и посему я рассматриваю всех, кто не оказывает мне полной и безоговорочной поддержки, как дурных людей, а равно и дурных граждан". Вот как он рассуждал! Я желаю только добра, и значит, кто со мной не согласен, тот предатель и негодяй. Будем помнить, что он считал себя помазанником божиим; что он был недалек умом и плохо образован; что та же самая воля божия, которая возложила корону на его чело и создала его хорошим семьянином, смелым и честным человеком, придерживающимся праведной жизни, предназначила ему иметь упрямство безграничное и ум медлительный, а подчас и вовсе недоступный здравому смыслу. Он - отец своего народа, и его ослушные дети должны розгами быть приведены к повиновению. Он - защитник протестантской веры и скорее голову положит на плаху, чем допустит католиков принять участие в управлении Англией. А вы думаете, в разных странах найдется мало честных фанатиков, которые приветствуют в королях эдакую государственную мудрость? Американская война, вне всякого сомнения, была популярна в Англии. В 1775 году решение применить против колоний силу было принято в палате общин 304 голосами против 105, а в палате лордов - 104 против 29. Популярна? Но точно так же и отмена Нантского эдикта была популярна во Франции; и резня в Варфоломеевскую ночь; и Инквизиция в Испании была в высшей степени популярна. Впрочем, войны и революции - это область политики. Я далек от мысли сделать крупные события столь долгого царствования и его выдающихся ораторов и государственных деятелей темой одночасовой легкой беседы. Вернемся же к нашему менее возвышенному предмету - придворным сплетням. Вон сидит наша маленькая королева в окружении многочисленных рослых сыновей и миловидных дочерей, которых она родила своему верному Георгу. История дочерей, расписанная для нас прилежной мисс Бэрни, восхитительна. Они все были хороши собой красавицы, по мнению мисс Бэрни; они были добры, нежны, отличались самым изысканным обхождением; любезно обращались со всяким, от мала до велика, кто им служил. Каждая обладала своими совершенствами: одна умела рисовать, другая играла на фортепиано, и все, сколько их было, неутомимо работали иглой, улыбчивые маленькие Пенелопы, наполняя целые анфилады дворцовых покоев своим рукоделием. Рисуя себе светское общество восьмидесятилетней давности, надо повсюду и везде разместить сидящих в кружок женщин в высоких чепцах, тугих корсетах и широких юбках, прилежно рукодельничающих, меж тем как одна из них, или же избранный джентльмен в парике, читает вслух какой-нибудь роман. Заглянем, например, в Олни - мы увидим там миссис Ануин и леди Хескет, этих знатных дам, этих милых, набожных женщин, и с ними Уильяма Купера, тонкого острослова и трепетно-благочестивого, утонченного джентльмена, который - вообразите!
– читает им вслух "Джонатана Уайльда"! Как изменились с тех времен наши обычаи и забавы!

Дом короля Георга был типичным домом английского джентльмена. Там рано ложились и вставали, обращались друг с другом приветливо, занимались благотворительностью, жили скромно и упорядочение и так, должно быть, скучно, что просто страшно подумать. Не удивительно, что все принцы сбежали из этого уныло-добродетельного домашнего лона. Там вставали, ездили кататься, садились обедать в строго установленные часы. И так - день за днем, всегда одно и то же. В один и тот же час каждый вечер король целовал нежные щечки своих дочерей; принцессы целовали ручку маменьке; и мадам Тильке подавала королю стаканчик на сон грядущий. В один и тот же час обедали пажи и фрейлины, в один я тот же час, пересмеиваясь, садились за чайный стол. Вечером у короля бывал трик-трак или концерт; а пажи до смерти зевали в передней вале; или король с семейством прогуливался пешком по Виндзорским холмам, всякий раз держа за руку свою любимицу принцессу Амелию; вокруг собирались дружелюбные толпы, и итонские мальчики просовывали из-под локтей гуляющих свои румяные рожицы; а по окончании концерта король никогда не упускал случая снять с головы свою огромную треуголку и обратиться к оркестрантам со словами: "Благодарю вас, джентльмены".

Трудно

себе представить более безмятежную, более прозаическую жизнь, чем та, что текла в Кью или Виндзоре. В дождь ли, в ведро король всегда по нескольку часов разъезжал верхом и всовывал свою красную физиономию в двери бессчетных окрестных коттеджей, красуясь в треуголке с загнутыми полями и виндзорском мундире перед фермерами, свинопасами, старушками, пекущими пончики, и людьми всякого разбора, и простыми и благородными, как о том повествуется в бесконечных историях. Довольно несолидные это истории. Когда Гарун аль-Рашид навещал инкогнито своего подданного, тот, уж конечно, получал немало выгоды от посещения калифа. Старому Георгу было далеко до великолепной щедрости восточного монарха. Он иной раз, бывало, давал гинею* а иной раз шарил по карманам, но там оказывалось пусто; обычно он задавал хозяину дома тысячу вопросов: велика ли у него семья, каковы виды на урожай овса и бобов, сколько ему приходится платить за аренду, - а потом ехал дальше своей дорогой. Один раз он сыграл роль Альфреда Великого, повернув за веревочку мясо на вертеле, а когда старуха возвратилась к себе в кухню, на столе лежали деньги и записка, начертанная королевским карандашом: "Пять гиней на покупку вертела с рукояткой". Не бог весть, как щедро, но любезно и вполне достойно "Фермера Джорджа". Однажды, когда король и королева прогуливались вместе, им повстречался маленький мальчик, - добросердечные люди, они любили детей, - и они погладили его по белокурой головке. "Ты чей, малыш?" - вопросил виндзорский мундир. "Я сын гвардейца его величества", отвечало дитя. "В таком случае, - молвил король, - стань на колени и целуй руку королевы". Однако невинный отпрыск королевского гвардейца отклонил эту милость. "Нет, - сказал он, - я не стану на колени, ведь я тогда испорчу мои новые панталоны". Экономный король должен был бы прижать его к груди и на месте произвести в рыцари. Таких историй поклонники Георга оставили нам целые томы. В одно прекрасное утро, когда в замке еще все спали, король вышел прогуляться по улицам Глостера; он налетел на служанку Молли с ведром, которая мыла ступени крыльца, взбежал по лестнице, поднял с постели всех пажей, а потом пустился в путь и подошел к мосту, где уже собралась кучка зевак. "Так это и есть новый Глостерский мост?" - спросил наш милостивый монарх, и люди ему ответили: "Да, ваше величество".
– "А что же, ребята, может, грянем "ура"?" И, одарив их столь ученым разговором, король пошел домой завтракать. Наши отцы с удовольствием читали эти немудрящие рассказы, смеялись от души этим беспомощным шуткам: им нравился этот старик, совавший нос в каждый фермерский дом, евший простую мясную пищу и презиравший всякие там французские штучки, - настоящий добрый простой английский джентльмен. Вы, вероятно, видели знаменитую гравюру Гилрея, на которой он изображен в виде короля Бробдингнега в старинном парике и толстом, безобразном Виндзорском мундире, разглядывающего в бинокль крохотного Гулливера, который стоит у него на ладони? Нашим отцам хотелось видеть в Георге великого короля, а крохотный Гулливер - это великий Наполеон. Мы похвалялись своими предрассудками, мы хвастались и превозносили себя самым беззастенчивым образом; мы надменно и презрительно относились к врагу, были к нему чудовищно несправедливы; мы пускали в ход любое оружие, и героическое и самое подлое. Не было такой лжи о нем, которой бы мы не верили, такого преступления, которого бы мы в слепом озлоблении ему не приписывали. У меня была когда-то мысль составить коллекцию ложных сведений которые Французы во время войны публиковали про нас, а мы про них; получился бы удивительный памятник общественному обману.

Их величества отличались необыкновенной общительностью: "Придворные хроники" сообщают о многочисленных визитах, которые монархи наносили своим подданным, как благородного, так и простого звания; мы узнаем, с кем они обедали, в чьих загородных замках останавливались, под чьим более скромным кровом любезно пили чай и ели хлеб с маслом. Некоторые вельможи, принимая у себя королевскую чету тратили на это огромные деньги. Иногда в качестве особой милости король с королевой крестили детей в знатных семьях. Мы читаем, что эту честь они оказали в 17$6 году леди Солсбери, а в 1802 - леди Честерфилд. "Придворные новости" подробно описывают, как "Ее Сиятельство" принимала "Их Величества", лежа на роскошной кровати, "в белом парчовом туалете с пышными кружевами, а одеяло, белое парчовое, было все расшито золотом, занавеси же были алого шелку на белой подкладке". Младенца сначала внесла мамка и передала маркизе де Бат, которая возглавляла штат нянек. Маркиза передала малютку на руки королеве. А королева уже передала его епископу Норичскому, и тот совершил обряд крещения, после чего граф Честерфилд, опустившись на одно колено, протянул его величеству чашу горячего вина на большом золотом подносе. Держа его на алой бархатной подушке. Случались и неприятности при коленопреклонениях перед монархами. Бабб Доддингтон лорд Мелком, крайне тучный и одышливый мужчина, в роскошном придворном одеянии стал на колени, как рассказывает Камберленд, и не мог встать, ибо был слишком тяжел и чересчур туго затянут. "На колени, сэр, на колени!" - крикнул лорд гофмейстер одному провинциальному мэру, который должен был прочесть адрес его величеству; однако мэр продолжал свою речь стоя. "На колени, сэр!" - в ужасном волнении кричит гофмейстер. "Не могу, оборачиваясь к нему, отвечает мэр.
– Разве вы не видите, что у меня деревянная нога?"

Превосходная книга "Дневники и письма семьи Бэрни" дает нам подробную картину жизни при дворе старого доброго короля Георга и старой доброй королевы Шарлотты. Король каждое утро вставал в шесть часов и два часа проводил в полном одиночестве. Ковер в спальне он считал излишней роскошью. К восьми часам подымалась королева и все королевское семейство, и все шли в дворцовую часовню. Коридоры не освещались; в часовне было полутемно; принцессы, гувернантки, пажи дрожали от холода и ворчали; но холод ли, жара ли, они все равно должны были идти, и дождь ли, ведро, тьма ли, свет старый храбрый Георг всегда был на месте, чтобы произнести "аминь" в ответ капеллану.

Королева в бумагах Бэрни представлена особенно полно. Это была рассудительная, строгая дама, очень величавая в торжественных случаях и довольно простая в обычной жизни; изрядно начитанная по тогдашним временам, она разумно судила о книгах; была скупа, но справедлива, обычно милостива к домочадцам, но совершенно неумолима в вопросах этикета и терпеть не могла, когда кто-нибудь из ее приближенных заболевал. Она назначила мисс Бэрни нищенское содержание и чуть не насмерть уморила бедную молодую женщину. При этом она была совершенно убеждена, что оказала ей величайшую милость тем, что оторвала от свободы, славы и интересных занятий и обрекла чахнуть в тоске и безделии при своем мрачном дворе. Для нее он не был мрачным. Будь она там служанкой, а не госпожой, она бы никогда не дрогнула духом, - у нее бы все до последней булавки лежало всегда на месте и сама она в любую минуту была бы к услугам господ. Уж ее-то нельзя назвать слабой, и в других она не прощала этого свойства. Она держалась безупречно, и бедные грешники вызывали у нее яростную ненависть, какой иногда грешит добродетель. За долгую жизнь у нее, наверное, были свои тайные страдания, о которых уже никогда никто не узнает, - не только из-за детей, но и из-за мужа, - в те дни, когда он терял рассудок; когда невнятная его речь лилась сплошным потоком глупости, злости, несправедливости, а она улыбалась в этом невыносимом положении и оставалась с ним ласковой и почтительной. Королева вею жизнь храбро исполняла свой долг и того же требовала от других. Однажды на крестинах в королевском семействе дама, державшая на руках младенца, от усталости почувствовала себя дурно, и принцесса Уэльская попросила у королевы для нее позволения сесть. "Пусть стоит", - отвечала королева, стряхнув табачную крошку с рукава. Сама бы она, если бы понадобилось, могла простоять так на ногах, не дрогнув, хоть до тех пор, пока у внука вырастет борода. "Мне семьдесят лет, - негодуя произнесла королева, обращаясь к уличной толпе, остановившей ее портшез, - я пятьдесят лет королева Англии, и меня никогда никто не оскорблял". Бесстрашная, суровая и несгибаемая старушка-королева! Не удивительно, что сыновья постарались сбросить с себя ее власть.