Четыре года в Сибири
Шрифт:
Посреди этой памятной ночи я пошел к моему хозяину, безжалостно разбудил его, узнал от него адреса нескольких умелых ремесленников и сразу спешил к ним. Я стуком вытащил их из кроватей, обещал им хорошую оплату, и едва взошло солнце, как мы вместе приступили к делу. Ничто не было оставлено нетронутым, кроме стен. Пакля, которая служила уплотнением между балками, пол и потолок, все было снято.
Я подарил свою совсем недавно купленную кровать и матрасы, где я обнаружил гнезда клопов, как чаевые бедному столяру, который работал старательнее всех.
Ночи напролет я спал в соломе в конюшне между
– Так быстро мы еще никогда в жизни не работали, – снова и снова повторяли они, и я охотно им верил.
Жена моего хозяина варила нам всем еду, она позаботилась также о распространении непонятного для местных слуха: немец не терпит клопов, он не терпит паразитов в своей квартире! Это была следующая сенсация для городка Никитино.
Прошли несколько дней. Моя квартира была чиста сверху донизу. Горы едкого порошка, целые ведра острых эссенций были всюду высыпаны и налиты. В первую ночь я со скептическим чувством лег в новую купленную кровать и ждал. Столяр должен был караулить.
Когда я проснулся, был уже полдень. Боевое крещение было пройдено, ни один клоп, ни один паразит не помешал мне.
Я облегченно вздохнул.
Перед домом моего хозяина четыре пыхтящих солдата притащили большую деревянную будку и установили перед моей входной дверью. Множество любопытных глазели долго. Часовой с примкнутым штыком оказывается всеобщей достопримечательностью всей Торговой улицы. Он очень гордится своей службой, и я знаю, солдаты рвутся стоять у меня на посту, так как тут на них глядят как на чудо света. Даже унтер-офицер Лопатин лично отправляется на пост, чтобы подать хороший пример своей команде. Их лица всегда мрачны и серьезны, они стоят неподвижно, так как им объяснили, какой опасный я человек и сколько преступлений я совершил. Разговор со мной им, естественно, запрещен под угрозой наказания. Их служебное рвение очень велико, даже под дождем они часто стоят снаружи, не заходя в будку.
Я всегда должен говорить солдату, куда я иду, и как долго буду отсутствовать. Каждый раз я их по очереди обманываю.
Они видят это, но, тем не менее, молчат.
Вокруг Никитино отмеривается радиус в один километр. На такое расстояние я могу передвигаться, а дальше нет. Каждый, который видит меня вне этой «зоны свободы», имеет право стрелять в меня без предупреждения.
Моя входная дверь должна быть открыта днем и ночью. Закрывать дверь мне также запрещено; начальство должно в любое время иметь немедленный и беспрепятственный доступ во все мои помещения.
Игнатьев начал с нападения...
В Никитино был еще один злой дух помимо писаря Игнатьева, это был Александр Афанасьевич Лисицын, комендант лагеря военнопленных. Он был ранен при Эйдткунене и после выздоровления переведен в Никитино, так как не пользовался хорошей репутацией у своих начальников. Для него Никитино означало ссылку, так как он ненавидел все вокруг себя. Он никогда не появлялся где-нибудь без хлыста, и при этом у каждого было чувство, что в следующее мгновение этот хлыст опустится на ничего не подозревающую жертву.
– С вами, проклятыми гуннами, не справиться. Я не понимаю ваш мерзкий
Свободное место, окруженное высоким проволочным забором. Землянки-бараки с маленькими окнами, выбитые ступеньки ведут вниз. На площади стоят полностью одичавшие мужчины, такие же, каким я когда-то был, когда меня таскали по тюрьмам. У всех них длинные бороды и длинные волосы, на голове частично форменные шапкам, частично лохмотья. Люди натянули на себя по две-три шинели, это немецкая серая защитная, голубая австрийская и песочная турецкая форма. Она оборванная и твердая от грязи. На ногах разорванные сапоги с обмотками или просто кусками разорванных мундиров.
Это мои товарищи!
– Вызвать фельдфебеля! – рычит комендант.
Несколько одичавших людей исчезают в земляной дыре, но тут же выходят вместе с другим, который срочно снимает шинель и, согласно уставу, принимает стойку «смирно».
– Представьтесь этому человеку.
– Мое имя Крёгер, товарищ, я назначен переводчиком у коменданта. Мы подаем друг другу руки.
Мужчина держит мою руку. Я замечаю, насколько он взволнован.
Тем же вечером у меня еще происходит долгий разговор с моим хозяином. Я дал ему деньги, он должен был беседовать с часовыми и подробно их расспрашивать. Теперь он должен сообщить мне все, что знает о лагере.
– Комендант – это изверг, барин. Осенью, когда поступали пленные, было уже холодно, он разрешил им только выкопать ямы, чтобы они там могли жить. Никто туда не мог войти, прежде чем они будут выкопаны правильно, даже если зима их всех убьет. Им пришлось даже самим мастерить себе кровати. Людей гоняли почти каждый день и ночь. Они ночевали под открытым небом, даже если шел дождь или снег. Зимой минимум триста пленных умерли, и эти, они тоже не протянут долго, барин.
Несколько дней спустя ко мне прибежал солдат.
– Скорее, ваше высокоблагородие! Господин комендант зовет вас!
– Ваши мерзавцы хотят со мной поговорить, – так встречает меня комендант. Его мундир расстегнут, он пренебрежительно копается в своей тарелке, на которой лежит кусок жаркого с картошкой и овощами. Рядом я замечаю его хлыст. В пяти шагах от стола, под охраной двух солдат с примкнутыми штыками, стоит немецкий фельдфебель. Я подаю ему руку, которую он пытается слабо пожать.
– Оставьте ваши нежности! – орет на меня комендант. – Спросите, чего этот парень хочет, но быстро, у меня нет ни времени, ни желания беседовать с этой сволочью!
– Теперь тепло, господин Крёгер, – просит фельдфебель, – товарищи хотели бы получить мыло, чтобы умываться, расчески, чтобы вычесывать вшей. Возможно, мы можем купаться, по крайней мере, в реке, нам бы даже этого уже хватило.
Я перевожу это коменданту.
– Зачем этим свиньям купаться! Расчески и мыло! Они должны все сдохнуть! Ничего нет!
Я пытаюсь уговаривать, я прошу, но это не дает результатов.
– Мы на краю отчаяния, с нами обращаются недостойно человека, все же, мы – военнопленные, а не преступники, есть же международная конвенция...