Четыре с лишним года. Военный дневник
Шрифт:
Сейчас я задаю только один вопрос: «Где и с кем воюют «академики» Аська и Кирик?»
Вчера пришёл приятель из артполка, пом. по радиосвязи, говорит: «Рябов, Рябов, ведь у тебя души не осталось, тебя интересует только то, что надо для войны!» Это он в смысле работы – мне ничего не хочется делать, что не требует обстановка. Он утверждает, что если его не убьют, то он обязательно замёрзнет зимой (здесь это тоже не трудно), всё вспоминает, что пропала их молодость, что они ничего не видели и завидуют тем, кто в тылу. Мне смешно его слушать, как по-разному мы мыслим. Я пропал бы с тоски, если бы был сейчас дома. Правда, мне иногда хочется,
Наша молодость не прошла, она идёт и сейчас, хотя дома мы будем очень не скоро. Я бы не выкинул из жизни ни одного года: школа – 9 лет, работа – 3 года, и это была школа жизни, и совсем не напрасно. Был лишний год в институте, но он дал один кубик на петлицу, без которого я не попал бы на фронт. И о последних полутора годах – если вернусь домой, я никогда не пожалею. Пока всё.
Скажите Галинке Александровой, что на фронт ещё не поздно, война только разгорается, что война не игрушка – пусть прочтёт Черчилля от 13.11.42 о том, сколько немцев ещё на Западе.
Всё, снег продолжает падать, коптилка догорает, люди спят.
20.11.42
Тася, ты пишешь, что 8-го выпили – так это замечательно! А почему Лёля с вами не гулял? Я доволен, что на горизонте появился Сущинский, почему он мне не пишет? Да, а Лёгочка, кажется, тоже начал воевать – он в танковой части, но это не совсем хорошо. У вас в Горьком теперь все побывали, кроме меня и Миколки, нас отделяют 2000 километров, и плюс к этому я нахожусь в такой глуши, как никто.
Здесь очень красиво, особенно ночью. Вылезаешь из-под земли, а кругом покрытые инеем сосны и ели. Вспоминается жуткий январь, озеро Селигер: я верхом, один, объезжаю разбитый разрушенный дом отдыха «Селигер». А сейчас здесь, в блиндаже, тепло, как дома, играет брошенный фрицевский приёмник, марш сменила гавайская гитара. Вот как ваш Рябов здорово воюет, не каждому так приходится. От передовой мы отодвинулись, и давно я не слышу свиста мин и разрывов снарядов, уже скучать начинаю по ним.
Приёмник играет прекрасное танго. Вы давно, вероятно, не слыхали такой музыки, а мне почему-то сейчас очень захотелось попасть в большой зал с публикой.
22.11.42
Таська! Пьер говорил: «Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым…»; «оставим мёртвым хоронить мёртвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым». Это прекрасные мысли. Они тебе нравятся? Это мудрая философия – постарайся придерживаться её. А в артполку на моём месте теперь земляк из Горького; куда ни сунься – всё из Горького, на рациях «зав. Ленина», «зав. Фрунзе», на столе калибратор стоит, так Саша Салин его при мне только еще разрабатывал, пушки в полку с «92-го», танки из Сормова, а люди, если не горьковские, то все там побывали. А мой радиотехник – лесовод из Красных Баков, так он с радио дела никогда не имел (война!), – что я с ним делать буду? Был у меня хороший мастер, учиться уехал, и теперь я один на всю дивизию; по штату людей много положено, а в действительности никого нет. Работой и положением я очень доволен и никому уже не завидую, потому что я на фронте; есть и другие причины.
Тася, я не прошу тебя писать письма, кроме обязательной открытки один раз в месяц. Это необходимо для внутреннего успокоения; в людях есть хорошая и плохая черта – это вечная тяга, привязанность к Родине. У меня она выражена
Во сне я сегодня плыл по Волге (спал 13 часов) на большом пароходе. Где-то за лугами садилось солнце, у перил стояла Надя, и я ей рассказывал об Азии, об Урале и говорил, что Волгу ни на что не променяю. Тася, ты ни разу не написала о Волге? Всё-таки хочется посмотреть на Горький. Раз во сне я был там и занятно – стоял в коридоре перед зеркалом и думал: надеть пальто или шинель (мою родную шинельку). Тася писала, что видела Кирика и Аську, Абрама А. И вид у них «тот»! У нас у всех здесь вид далеко не тот!
28.11.42
Таська, теперь я – коммунист! Два месяца назад, когда наша часть попала в окружение, меня разыскал политрук со словами: «Нам, Рябов, надо серьёзно поговорить. Пойдём погуляем!»
Мы отошли к лесу, и по дороге он сказал, чтобы я написал заявление с просьбой принять меня в партию, на что я ответил: «У меня отец арестован как враг народа».
Мой собеседник жёстко парировал: «Это там, на гражданке, пускай разбираются, а здесь идёт война, и ты, Рябов, нужен партии! Понимаешь, всех людей можно разделить, независимо от происхождения, образования, положения в обществе, на тех, кто считает, что им все должны, и тех, кто считает, что сами всем должны: должны помогать, должны руководить, должны нести ответственность. Должны служить Родине! И это самое главное!
Институт дворянства уничтожен, и это правильно: дворянство выродилось и перестало должным образом служить Отечеству, что являлось его основной обязанностью. На фронтах империалистической войны трудно было найти столбовых дворян.
Но во все времена на Руси существовала надсоциальная и надклассовая прослойка народа, глубоко преданного Родине. Сейчас эти люди в коммунистической партии».
Таська, его слова убедили меня: наш дед был дворянин, а папа – член ВКП(б) с 1907 года.
Вот и всё.
2.12.42
Кажется, война началась и для меня! Нас разбудили в полночь. Мы в темноте шли по сугробам, на передовую. Люди, уставшие от метели, уснули, а я решил вам написать. Где-то над головой шумит буран, а мы в маленьком блиндаже с печкой, но ветер временами попадает и сюда, задувая пламя коптилки. Вчера съел впервые за год шесть яблок, присланных из далёкого Казахстана; они проехали около 6000 километров, но яблоки настоящие, алма-атинские.
Когда брёл по сугробам, то вспоминал, как много лет назад в лагерях в Гороховце я шёл по раскаленному песку, под палящим солнцем. От пота промокли и гимнастёрка, и брюки, но я шёл в полузабытьи, представляя, что иду по песку, а не по снегу под пронзительным свистом ветра, и было совсем не холодно.
Это получается как у межзвёздного скитальца Джека Лондона.
Во сне в начале ночи я видел наш сад и цветы. Здесь снится только хорошее. Шёл по снегу, а в глазах (точнее, в памяти) стояли мохнатые, красные анемоны.
Люди мечтают увидеть родных и близких, я же мечтаю посмотреть на город, улицы, дом, сад. Попади я в Горький, пошёл бы от вокзала до дома пешком, останавливаясь через 100–200 метров, и каждый перекрёсток мне напомнил бы что-то хорошее. Плохое всё забылось и вычеркнулось из памяти. Анри Барбюс в «Огне» полностью прав.