Четыре Ступени
Шрифт:
– А перед тем выпил для храбрости? Да на старые дрожжи? Так я и думал. Увидел бы ты её, как же. Держи карман шире. Ты меня у самого своего носа разглядеть не мог. Ладно, ладно, не ершись. Ответь на один вопросик. Давно хотел у тебя узнать, что тогда сделала Оля? Почему ты бросил пить? Я два дня старался. Ничего не получилось. Она за двадцать минут тебя в порядок привела.
– Ну, не за двадцать, конечно, минут, но… Очень просто, на самом деле, без хитростей. Привела в ванную, поставила перед зеркалом и сказала: “Посмотри, свинья, на кого ты стал похож! Тряпка, не мужик”. За точность сейчас не поручусь, а смысл примерно такой. Как кипятком обварила.
– Значит, спасла тебя своим презрением?
– Не мгновенно, но помогло. Тебя она таким способом не лечила?
– Повода не давал.
– Тогда ты не поймёшь.
– Интересно, чего?
– Моей благодарности.
– Неуели ты так никого и не нашёл?
– Ты имеешь в виду женщину? Отчего же. Женщины у меня были. Не без греха я, это верно. Чего ты хочешь? Не больной, не малохольный. Нормальный молодой мужик. И, собственно, не из последних. Только… чем дальше дело заходило, тем меньше было женщин. Настал день, когда я не смог ей больше изменять.
– Ты говоришь так, будто она твоя жена, не моя.
– Прости, Паш, иначе я её себе не представлял. Жена и всё тут. Мне иногда по ночам мерещилось… ну… что Лёка со мной. В такой жар, доложу тебе, бросало, пот ручьями лил. Я и жил-то от встречи до встречи. Хоть куце, но счастлив. Большего у судьбы просить не смел. Разве, почаще бывать в Москве. Но с каждым новым своим приездом видел: она несчастлива с тобой. По моей, Паша, вине. И по твоей.
– Хорошо, ответь, в чём ты меня винишь? Что во мне не так? Чем я плохой муж?
– Ты к ней давно равнодушен. Эгоист махровый - вот кто ты.
– Я?
– Конечно. Её же на руках носить надо. А ты? Подай, убери, пошла вон. Привык к ней. Привык как к полезной, красивой, может быть, очень необходимой, но вещи. Вещи, понимаешь? Она ведь цепляется за тебя. Неужели не видишь? Она так хотела иметь ребёнка. Надо же бабе кого-то любить. Отказать ей в естественном, положенном от природы - садизм. Ты садист, Паша! Видел бы ты, какими глазами она на улице провожает мамаш с колясками. У нас с ней непременно родились бы дети. Двое. Нет, лучше трое. Это, Паша, вершина любви. Без них ты не совсем человек.
– Ты в сторону не увиливай, мечтатель.
– Я увиливаю? Я когда приезжал к вам - это было настоящее счастье. Лёка встречала такой откровенной радостью, таким сияющим взглядом. У меня с первой минуты начинала кружиться голова. Но, между нами говоря, так бы и дальше шло.
– Если бы?
– Её последние письма. Внешне они обычные, благопристойные. А подтекст… Как будто она кричать начала: “Увези! Увези меня!” Я не выдержал. Или сейчас, или никогда. Сорвался, приехал за ней.
– Ты на крыльях любви примчался, а она тебя гонит, - саркастически заметил я, успевший устать от его исповеди. Сентиментальные страсти-мордасти никогда не понимал. Любому надоест слушать про чужую любовь. Чужая драма, она всегда чужая.
– Что ж, старик, это её право - гнать. Я перед ней виноват. Пренебрёг в своё время, теперь расплачиваюсь. Спасибо, что ей от меня чего-то ещё хочется.
– По-моему, лишнего ты, друг любезный, накрутил. Развёл розовые сопли в сахарных кружавчиках. И у меня случилось помутнение в голове, и я был влюблён. Но тогда мне было едва за двадцать, а не за тридцать. Мальчишка. Сейчас-то мы повзрослели. Должны вести себя соответственно.
– Что ж, старик, кому как в этой жизни фарт подошёл. Видно, я до конца буду влюблён в неё, как мальчишка.
–
– Ошибаешься, Паша. Выиграл, много чего. Любовь её выиграл. С этим можно жить. Ой, как можно жить.
– Она не любит тебя! Не любит!
– Если тебе удобней думать, будто она меня не любит, думай на здоровье. Спорить не буду. Но отказывать себе в единственном, что осталось, глупо. Я теперь знаю правду и намерен наслаждаться ей.
– Чёрт с тобой, - обозлился я.
– Наслаждайся, чем хочешь: правдой, кривдой. Я прошу тебя об одном - никогда больше не приезжать, не писать, не звонить, не искать встреч с Олей, вообще, никоим образом не напоминать ей о себе.
– Вот этого ты мог не говорить. Зря беспокоишься. Не дурее некоторых.
Наш разговор завершился. Костя по-новой закурил. Я отправился спать. Постелил себе на полу у окна. Долго не мог заснуть. До самого рассвета ворочался с боку на бок. С одной стороны, неудобно, жёстко. Как Вишня раньше мог по две недели кряду спать у нас на полу в кухне? С другой стороны, мысли покоя не давали. Курить, тем не менее, не ходил. К чему беспокоить Вишню? Впрочем, он, кажется, тоже не спал. Периодически с кухни доносились скрип раскладушки, купленной специально для Костьки, разные шорохи, вздохи. Да-с, в тугой узел завязала нас судьба. Можно ли развязать? Или методом Кости действовать? Рубить с плеча по примеру царя Македонского. Мысли вертелись, вертелись в голове. Сон свалился на меня, когда за окном начало светлеть небо.
Проснулся перед обедом. Столь же внезапно, как и заснул. Оля лежала на диване, всё ещё под одеялом. Не спала. В одной руке сжимала половинку листа в клеточку. Другой рукой перебирала лепестки цветов. На табуретке возле дивана, там, где вчера стояла чашка с водой, сегодня лежал букет белых садовых ромашек. Любимые цветы моей жены. Разумеется, от Кости букетик. Больше некому. Где он их достал поздней осенью, да ещё в 91-м году, когда и хлеба иной раз не купишь? Главное, когда успел? Так и осталось для меня загадкой. Тринадцатый подвиг Геракла. Чистый фокусник. Торгаш. Цветочками любовь покупает. Что до бумажонки в руке у Оли, то мне сначала неинтересно было. Дураку ясно, записка. Оля до ночи не выпускала её из рук. Сжимала в кулаке. Потому меня любопытство разобрало. Дождался, когда супруга уснёт, подошёл на цыпочках и взял записку. Она и во сне её крепко держала. Пришлось ей тихонько пальцы разгибать. Ничего особого не обнаружилось. “Я тебя люблю”. Всё. Без подписи даже. Первый мой порыв - выбросить. Посмотрел на спящую жену. Она за прошедшие сутки осунулась. Под глазами синячищи во какие. Ей накануне здорово досталось. Вспомнил, что проспал до обеда и не вызвал Оле врача. Огорчать её дальше не захотел. Вложил записку обратно ей в руку. Пальцы Олины моментально сжались, приклеились к ненавистной мне бумажонке. Она вздохнула во сне. Облегчённо так. За это я возненавидел Костьку в два раза сильнее, если только можно было ненавидеть сильнее. Уехал навсегда и любовь её с собой увёз.
Чуть позже мне показалось напрасным моё волнение. Кошмар закончился. С завтрашнего дня начнётся нормальная семейная жизнь, какой у нас давно не наблюдалось. Мне обязательно станет хорошо, спокойно и радостно.
То, что началось со следующего дня, вряд ли можно назвать не только нормальной семейной жизнью, но и семейной жизнью вообще. Оля проболела две недели. Когда выздоровела, её никто не мог узнать. Я первый. Энергия, раньше бившая из неё ключом, исчезла непонятно куда. Любительница поболтать, жена вдруг замолчала. Стала тихой до тошноты, пришибленной. Абсолютно послушной. Есть один детский фильм-сказка - “Марья-искусница”. Не смотрели? Оно и понятно. Вы из другого поколения. Периода “Электроника”. В той сказке про Марью-искусницу главная героиня зачарована и повторяет одну и ту же фразу “Что воля, что неволя - всё равно”. Эта фраза плакатными буквами высвечивалась на лбу моей жены. После работы она еле плелась домой. Перестала ходить в гости, в театры, на выставки. Времена, правда, на дворе стояли тяжёлые, не до выставок. Требовалась перестройка взглядов, приспособление к новым условиям. Приходилось учиться зарабатывать деньги. А цены росли очень быстро. Рубль обесценивался в несколько раз быстрее. Оля, тем не менее, бросила прирабатывать шитьём. Она приходила с работы, кормила осточертевшим дежурным ужином под названием “макароны с сосисками”, мыла посуду, кое-что делала из домашней работы. После забиралась с ногами на диван, сворачивалась калачиком и смотрела либо в стену, либо в окно. Могла так лежать часами, не реагируя на телефонные звонки, на визиты знакомых, на меня.