Четыре сына доктора Марча. Железная роза
Шрифт:
Судя по его тону, он слегка сожалел, что профессор Целлер был в большей степени администратором, чем педагогом. Я развел руками:
— Нет, я плохо его помню. Я попал сюда очень маленьким, мне было четыре года, и я предпочитаю не вспоминать этот период своей жизни.
— Четыре года…
— Да, моя мать умерла, это было вскоре после войны. Скажите, я мог бы взглянуть на свое личное дело?
Это желание пришло мне совершенно неожиданно. В последний раз взглянуть на несколько листков, связывающих меня с детством…
Марта
— Простите, как вы сказали ваша фамилия?
— Лион, Жорж Лион. Мне было бы крайне интересно заглянуть в свое личное дело, если оно у вас сохранилось. Я поступил сюда в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, а вышел в шестьдесят шестом.
Коллега профессора вздохнул и демонстративно повернулся к футболистам. Марта потянула меня за рукав:
— Жорж, нам надо ехать, мы опоздаем на самолет.
Я высвободил руку.
Директор некоторое время пребывал в нерешительности; ему явно не хотелось расставаться с прекрасным весенним утром, но потом обреченно кивнул, видимо, в надежде на вероятное пожертвование.
— Мой кабинет там.
Мы вошли в приятную, солнечную комнату, все стены которой были заставлены старыми книгами. Я уселся в кожаное кресло. Профессор Годар нервно вертел в желтых от никотина пальцах скрепку, желая, как я понимаю, поскорей возвратиться к своему спутнику и прерванной буколической беседе.
— Итак, господин… Лион, мы сейчас справимся в нашей картотеке. Мы уже два года как перешли на компьютерную систему информации. Поглядим…
Минут, наверное, пять он тискал клавиши компьютера.
— Нет, здесь ничего. Правда, некоторые личные дела, самые старые, еще не введены в память. Придется обратиться в архив. Извините меня…
Он снял трубку:
— Сюзанна, будьте добры, найдите личное дело нашего бывшего воспитанника Жоржа Лиона, тысяча девятьсот пятьдесят второй — тысяча девятьсот шестьдесят шестой.
Эти даты прозвучали прямо как считанные с надгробного памятника. Несколько минут мы сидели, обмениваясь банальными соображениями о погоде и о необыкновенных холодах, но наконец зазвонил телефон. Профессор схватил трубку:
— Извините меня… Да?.. Ах, вот как… Разумеется, в этом случае… Но вы вполне уверены?.. Нет, нет, прошу прощения. Благодарю вас.
Он повернулся ко мне, на лице у него было смущение.
— Боюсь, господин Лион, я не смогу исполнить вашу просьбу.
Я почувствовал, что начинаю закипать. Этот претенциозный недоносок не желает даже шевельнуть пальцем!
— А почему, позвольте поинтересоваться? Вам мало того, что вы отравляете жизнь сотням детей, так вы еще решили проявить свою власть, отказавшись выполнить совершенно законную просьбу!
— Да, разумеется, совершенно законную, но невыполнимую.
— Как
Вдруг мне пришла безумная мысль. А что, если Хольц и Маленуа напали на мой след? Я уже ждал, что сейчас ровными рядами сюда вступит армия мусоров, однако ничего такого не произошло. Профессор Годар посасывал трубку. Он настороженно взглянул на меня и кашлянул.
— Дело в том, что, как мне кажется, вы никогда не были воспитанником нашего приюта.
— Чушь! Личное дело могло затеряться…
— Не думаю. И вообще личное дело у нас просто не может затеряться.
— Врете!
— Мне очень жаль, видимо, здесь какое–то недоразумение. Прошу меня извинить, но у меня срочный разговор и…
— Вы должны найти мое личное дело!
Я вскочил, он тоже поднялся и поспешно направился к двери. Я догнал его, когда он уже был на газоне, и, стараясь сдерживаться, попросил его:
— Постоите. Мне очень нужно мое личное дело. Почему вы не хотите показать его мне?
Он убедился, что его коллега находится недалеко и его можно будет позвать. Отступил еще на шаг, вынул изо рта трубку и отчетливо, точно говорил с глухим, произнес:
— Потому что институт открылся только в пятьдесят восьмом году.
У меня отвалилась челюсть. А он, еще отступив, продолжал:
— Поэтому поступить сюда в тысяча девятьсот пятьдесят втором году вы просто физически не могли. А сейчас, если позволите, я вернусь к моим воспитанникам.
Его подчиненный подошел к нам, очевидно встревоженный нашим несколько непонятным поведением, и оба они поспешно удалились, оставив меня стоять столбом посреди идеально подстриженного газона.
За спиной раздался звук. Я обернулся, готовый ко всему. Но это подошла Марта. Лицо у нее было расстроенное. Она взяла меня за руку:
— Пошли. Брось ты все это, Жорж.
Я оттолкнул ее. На душе было страшно горько.
— Ты это знала, да? Знала с самого начала!
Разъяренный, я пошел прочь от нее. Я чувствовал себя одиноким, таким одиноким, каким никогда еще не был. И меня наполняло отчаяние, оттого что моя жизнь растаяла, как снег под солнцем. Марта дотронулась до моей руки:
— Нет, вовсе не с самого начала. Со вчерашнего дня. Я ведь не хотела останавливаться здесь. Ах, Жорж, мне так хотелось, чтобы этот кошмар кончился.
— Для меня он только начинается и, боюсь, будет долго продолжаться.
Мы уже были около машины. Я снова взглянул на этот огромный мрачный дом. Нет, этого не может быть. Я же знаю, что вырос здесь. И видел этот фасад бессчетное число раз. Я повернулся к Марте, стоящей рядом со мной:
— Ты говоришь, со вчерашнего дня?
Она молча протянула мне несколько листков, и я узнал шрифт машинки Ланцманна. В датах были большие разрывы. Очевидно, листки эти были изъяты из рукописи. Марта поспешно объяснила: