Четыре туберозы
Шрифт:
В тёмных ликах икон, в голубых вздохах ладана, в синих глазах ребёнка, в трепетанье весенних цветов и в искажённых горем лицах я узнавал и чувствовал Его.
Изнемогая, падая без сил, я меркнущим голосом всё молил: о, приди, не оставь!
И сегодня Он слышал, Он слышал мой стон.
За стеной смеются и поют, там не знают об Утреннем Обещании.
Не намёком, не тенью придёт Он ко мне, — я прильну к белоснежной сияющей ризе, буду целовать Его ноги с кровавыми ранами гвоздей, я загляну в Его глаза, в которые
Как ночь длинна! Я знаю, Он придёт вместе с солнцем. Но где же взять мне красок радости, невянущих цветов, чтоб встретить Его — Царя.
И я, нищий, отдам Ему всё, что имею.
Под ноги Его я брошу моё земное, греховное тело, а душой потону в Его Вечном, немеркнущем свете, и мы будем одно — я в Нём и Он во мне.
Ночь всё идёт… Не спит земля. Под завесой тумана, точно в тяжёлом бреду, стонет, и вздрагивает, и тяжко вздыхает неумолкающий город.
Как больно мне от этих звуков!
В них вопли невидимых грудей, сатанинская усмешка над верой в грядущее чудо.
Уйдите! Оставьте! Зачем посылаете вы отголоски вашей муравьиной суеты, отзвуки вашей бесцельной борьбы? Они мешают мне прислушиваться к звуку Его отдалённых шагов.
Я завешу окна, прижмусь в далёком тёмном углу, закрою глаза, сложу руки крестом на груди и, весь дрожащий, чуткий, как струна, буду ждать святого прикосновения.
Это последний час.
Только зачем те звуки опять врываются в душу и тревожат давно погребённое? Тени какие-то реют вокруг. Зачем они здесь, разве для них я не умер давно?
Что за злобная сила оживляет тот сон, что когда-то называл я жизнью?
Уже их искажённые лица страшной гирляндой вьются на потолке… О, Боже Милосердый, вели им уйти! Они хохочут, скрежещут зубами, в сладострастных сплетениях изгибаются их тела. Они хотят напомнить что-то знакомое, чудовищно-страшное, они зовут опять туда, где был я, пока не знал Тебя.
Внизу с угрожающим воем собирается толпа. Там все, от кого я ушёл.
Бледные призраки дней не хотят, чтоб я видел Тебя. Уже двери трещат под яростным напором их тел.
А розовая полоса наверно, наверно загорается на востоке!..
Кто-то шепнул, чтоб я молился. Я не помню молитв, только именем Твоим я буду заклинать их уйти.
Их нет. И опять тишина, и тихие веяния приближения.
Но что это красное в глазах? Оно ослепило меня. Огнём необоримого волнения горит моё тело. Оно отяжелело, всё громадное, горячее. Вой, свист невидимых вихрей в ушах.
А! Это — тело! Это кровь поёт свои пьяные песни…
Последние враги восстали на меня, чтобы скрыть Твой лик.
В пожаре восток. Медлить нельзя ни мгновенья.
Как мог я думать, что этими руками, изведавшими грех, столько раз искажёнными страстью и злобой,
Не уходи! Я Твой…
Там на столе за книгами есть блестящий холодный предмет.
Я приложу его к виску. Порвётся слабая земная нить. Снопы света ворвутся в мозг. Белые крылья дрогнут за плечами. Рухнут в бездонность тяжкие стены…
Тогда из тьмы, как молния, сверкнёт Твой светозарный белоогненный лик.
Рванётся навстречу освобождённая душа…
Хлынут белые волны последнего счастья.
И мы будем едино — Ты во мне и я в Тебе…
Я Твой… Иду!..
Октябрь 1903
ЦВЕТОК ИВАНОВОЙ НОЧИ
Это было вчера, а может быть, и давно — не помню, не знаю. Безумно измерять днями и ночами нескончаемую человеческую муку.
Был такой же вечер, как сейчас, и туман полз из леса, и небо, мутное, печально-спокойное, висело над садом.
Мы случайно остались вдвоём.
О, конечно, случайно…
Ведь если бы она знала даже, что завтра я умру, она не осталась бы со мной в эту ночь.
Сегодня весь день, бледнея от печали, она ждала того красивого, при мысли о ком кровь гневным молотом стучит в виски и руки сводит судорога бешенства.
И только к ночи, когда уже стало поздно ждать, она пришла на балкон и осталась со мной.
В эту ночь в большом тёмном доме не было никого, кроме нас.
Уже несколько ночей белый непроницаемый туман стелется над землёй. Говорят, где-то близко горят леса. Днём солнце, как налитой кровью глаз, зловеще смотрит сквозь голубую тяжёлую мглу, а вечером, как только угаснет последний багровый луч, бесшумно ползут эти белые влажные волны.
И клумбы, и кусты, и изгородь — всё потонуло в белой бездонности, только выше, поднимаясь к мутному небу, тихо качаются мохнатые головы высоких деревьев.
Тогда тоже была ночь, и я не видел ни её глаз, ни лица, но, знал я, — та же злая мука, что терзала меня, железными когтями рвала и её сердце.
И от этого сознания змеиная радость крутилась во мне.
Мы молчали, а туман всё густел, и делалось страшно, и тяжко было дышать.
«Как скучно, как скучно! — шептала она. — А вы всё ещё здесь, разве не скучно и вам?»
Я смеялся, шутил, говорил о чём-то весёлом, только там, в глубине, было так страшно, так пусто, как бывает в доме, откуда только что вынесли покойника.
«Вы помните, что сегодня Иван Купала? — говорил я. — В полночь в лесу зацветает папоротник, сберутся весёлые демоны, бросят во тьму сверкающий красный цветок. Оживёт темнота, захохочут от радости совы, лес загудит, задрожит от восторга, и кто найдёт этот яркий, весёлый цветок, будет счастлив весь год. Хотите в лес? Быть может, счастье ждёт кого-нибудь из нас?»