Четыре туберозы
Шрифт:
Она согласилась, смеясь, взяла мою руку, и мы поплыли по белым волнам.
Близко, так близко я чувствовал её спокойные тёплые пальцы, и в это прикосновение уходила вся моя жизнь.
Опустошённый, слабый, я вёл её куда-то по белой аллее, и, только когда мы коснулись ограды, я понял, что кончился сад.
Дальше, о, дальше!
Пусть без конца длится безмерная мука, пусть сгорит вся моя кровь!
Зачем мне серые, как паутина, дни, если сегодня, хотя и случайно, она со мной и мы отделены от мира чарой этой
Я отворил калитку.
Безбрежное, белое — кругом, пьяная сырость земли, шелестят под ногами прошлогодние листья, а там, в тёмных чащах, точно шёпот, и смех, и невнятная речь…
Влажные ветви ласкают нам лица, — всё далеко, всё ушло, а кто-то ласковый и злой увлекает всё дальше и дальше.
«Как хорошо, как страшно! — смеялась она. — Но где мы?! Я не вижу ни деревьев, ни тропинки, мы заблудимся в лесу».
Я крепко держал её руку.
«Нам нужно быть близко. Страшно потеряться в темноте».
И каждый раз, когда в невольном испуге её пальцы сжимали мою руку, сердце во мне делало бешеный толчок, как будто вся кровь из дрожащего тела уходила в него, и я становился пустым и до странности лёгким, точно уж не было тела, а только огненная искра, да оболочка из того же тумана, в котором тонули мы с ней.
В траве загорались светляки. Я ловил, нагибаясь, дрожащие огни и украшал её волосы.
Хороша Иванова ночь!
«А папоротники. Где же папоротник… найдёмте хоть листочек», — просила она.
«Дальше, дальше. Какой же папоротник около дома. Он дальше, дальше! Можно ли заблудиться со мной, когда так хорошо я знаю этот лес».
Мы вышли из чащи и шли высокой, нескошенной травой.
Белая бездонность под ногами, над пропастью мы.
Она споткнулась обо что-то, и на миг её лицо коснулось моего. Огненная лента развернулась перед глазами, ещё миг — и я упал бы пред ней, бессильный, как тонкие травы, что ложились под нашими ногами.
Но тот, кто сегодня владеет мной, вдохнул в меня силу, и я шёл с ней рядом так твёрдо, так спокойно.
«Послушайте, дальше не нужно, тут сыро, вернёмтесь, — сказала она. — Видно, папоротник сегодня цветёт не для нас».
Так дальше не нужно! И больше не будет ничего?
Ничего! Ничего! — стонало и ныло во мне. Ничего — больше случайности этой ночи, ничего — больше равнодушного прикосновения её пальцев.
А завтра опять тот высокий, красивый будет целовать её руки и губы…
У меня помутилось в глазах. Красный цветок, дрожа и сверкая, проплыл вдалеке…
Но ведь ночь сейчас, и одни мы… А вправо вода, чёрный пруд, подёрнутый ряской.
Тот весёлый ожил во мне — он хохочет, он тянет вперёд.
«Сейчас мы увидим папоротник! Но правее, а здесь болото, вода. Страшно остаться на зелёном дне в гостях у лягушек.
Ещё, ещё правей!»
В последний раз я сжал её пальцы. Потом выдернул руку, отбежал, бросился в траву
Развернулось что-то чёрное, неизбежное. Это смерть бредёт невдалеке.
О как весело! Как страшно!
Белые волны в мозгу и вокруг, хохочет лес, гудят мохнатые вершины.
Весёлые демоны Ивановой ночи швырнули ей красный цветок.
А там далеко, уж как будто за лесом, какие-то вопли, и всплески, и стоны.
Или я это плачу, а тот, весёлый, ушёл и не хочет смеяться?
Они не узнали, как искали мы красный цветок. Никто не видал, когда пришёл я и как ушли мы вдвоём. Я видел, сегодня несли они это — длинное, завёрнутое белым.
Но не верю я. Они зароют её тело, но разве есть конец человеческой муке?
И сегодня, и завтра, и всегда я буду ходить в её саду и прятаться меж чёрных стволов, а тот, красивый, будет целовать её руки и губы, и в их поцелуи по капле источится вся моя кровь.
И это будет вечно, всегда, потому что вечны и смерть и любовь.
Октябрь 1903
СНЫ ОКТЯБРЬСКИХ НОЧЕЙ
Он пришёл ко мне в сумерках в забрызганном грязью пальто, весь жёлтый, точно та шафранно-липкая мгла, что целый день томила город, впиталась в его озябшее сгорбленное тело, точно сам он стал привидением беспросветного октябрьского дня.
Почти стемнело, но мы не зажигали огня.
Чуть видел я лицо его. Отчётливее выделялись руки, странно белые, беспокойные. По этим судорожно сжатым костлявым пальцам я понял без слов, что сегодня его волнует что-то необычайное, но это не встревожило меня.
Целый день обессиливающая сонность наплывала из окон, под череп проникала она и раскидывала там серую ленивую паутину, от которой бесцветными и неподвижными стали мои мысли и вялым ослабшее тело.
Не хотелось двигаться, было странно говорить.
— Сегодня я попрошу тебя оказать мне большую услугу, — сказал он, — только не здесь и не сейчас. Он пугливо оглянулся на дверь и смешно вытянул длинную птичью шею. — Уйдём поскорее отсюда!
Ленивая бездумная дремота совсем отуманила мозг. Трудно было найти пальто, и пальцы мои долго шарили по тёмной стене, прежде чем смог я одеться.
Мы вышли и шли.
Туман всё сгущался. Утопая во мгле, мы брели по бесконечным улицам, то мелькая в дрожащих кругах фонарей, то теряясь в чёрных, как сажа, пространствах.
И чем дальше уходили мы, забывая дорогу, тем легче, будто бестелеснее, становился я весь. И когда неожиданно выросла перед нами стена, испещрённая змеиным узором дождя, я, может быть, пошёл бы через неё так же легко и свободно, но холодные цепкие пальцы поворачивали мои руки и давали новое направление ленивому нечувствующему телу.