Четыре тысячи, восемь сотен

Иган Грег

– Сломаешь – я тебе шею нахер сверну.

Он тяжело вздыхает. – Ага, а то глядишь, мои большие и неуклюжие фотоны сломают там какую-нибудь хрупкую часовую пружинку.

– Сам знаешь, о чем я. Ты можешь его заблокировать.

– Если собираешься держать его у себя полгода, разве тебе не хочется узнать, какая на нем прошивка?

Я чуть не поперхнулся. – Думаешь, я собираюсь его использовать? Скорее всего, это какой-нибудь стресс-монитор для менеджеров. «Голубой понедельник»: научитесь доводить цвет на панели настроения до расположенного рядом эталонного

оттенка, чтобы достичь оптимальной продуктивности и благополучия во всех делах.

– Не отказывайся от биологической обратной связи, пока не попробовал. Возможно, это то самое средство от преждевременной эякуляции, которое ты искал.

Стукнув его по тощей шее, я заглядываю ему через плечо в размытую от движения абракадабру шестнадцатеричных цифр на экране ноутбука. – Что именно ты делаешь?

– Каждый производитель резервирует в ISO диапазон кодов, чтобы их товар нельзя было случайно включить не с того пульта. Но те же самые коды используются и для кабельных устройств. Так что нам остается просто испытать коды для Рикёрсив Вижн…

На экране появляется изящное мраморно-серое диалоговое окно. «Пандемониум», – гласит заголовок. Единственная доступная опция – это кнопка «Сброс».

Трэн поворачивается ко мне, держа в руке мышь. – Никогда не слышал о «Пандемониуме». Похоже на какую-то психоделическую хрень. Но если эта штука изучила его мозги, и доказательство прямо здесь… – Он пожимает плечами. – Раз уж мне все равно пришлось бы сделать это перед продажей, вполне можно сбросить его прямо сейчас.

– Лады.

Он щелкает по кнопке, и на экране появляется вопрос: «Вы хотите удалить сохраненную карту и подготовить устройство для нового носителя?» Трэн нажимает «Да».

– Носи на здоровье, – говорит он. – Задаром.

– Ты просто святой. – Я забираю пластырь. – Но я не стану его носить, пока не выясню, что именно он делает.

Он открывает другую базу данных и печатает PAN*. – Так. Никаких записей. Значит… он с черного рынка… без официального разрешения! – Он смотрит на меня, расплываясь в улыбке, как школьник, который берет другого на слабо, предлагая съесть червяка. Что такого он может сделать с тобой в худшем случае?

– Не знаю. Промыть мне мозги?

– Вряд ли. Пластыри не могут показывать натуралистические образы. Ничего, что может вызвать сильную ассоциацию с реальным объектом – и никакого текста. В испытаниях использовали музыкальные клипы, котировки акций, языковые уроки…, но пользователи все время натыкались на окружающие предметы. Теперь пластыри могут показывать только абстрактную графику. Разве этим можно промыть мозги?

Я ради эксперимента подношу пластырь к левому глазу – хотя и знаю, что он даже не загорится, пока плотно не приклеится к коже.

– Если посмотреть на это с точки зрения теории информации, – замечает Трэн, – то что бы эта штука ни делала, она может показать только то, что уже есть у тебя в голове.

– Серьезно? От такой скуки и помереть можно.

И все же упускать такую возможность, похоже, и правда глупо. Владельцу настолько дорого железа наверняка

пришлось бы немало раскошелиться и на софт – а если он оказался достаточно необычным, чтобы попасть под запрет, то вполне может оказаться чем-то стоящим.

Трэн начинает терять интерес. – Решение за тобой.

– Вот именно.

Я прикладываю пластырь к глазу, позволяя его ободку аккуратно склеиться с кожей.

– Алекс? Ты разве мне не расскажешь? – спрашивает Мира.

– Хм? – Я смотрю на нее сонными глазами; она улыбается, но выглядит слегка уязвленной.

– Я хочу знать, что он тебе показал! – Склонившись надо мной, она начинает кончиком пальца поглаживать выступ моей скулы – будто она хочет коснуться самого пластыря, но никак не может решиться. – Что ты видел? Светящиеся туннели? Полыхающие древние города? Серебряных ангелов, трахающихся у тебя в голове?

Я убираю ее руку. – Ничего.

– Я тебе не верю.

Но ведь все так и есть. Никаких космических фейерверков; если уж на то пошло, образы угасали тем сильнее, чем больше я отдавался сексу. Но детали, как обычно, ускользают, если только я не делаю осознанного усилия, сосредотачиваясь на изображении.

Я пытаюсь объяснить. – Большую часть времени я ничего не вижу. Ты «видишь» свой нос или ресницы? С пластырем все точно так же. Через несколько часов изображение просто… исчезает. Оно не похоже на что-то реальное, оно остается на месте, когда ты двигаешь головой – в итоге мозг понимает, что оно не имеет отношения к реальному миру, и начинает его отфильтровывать.

Мира возмущена, будто я ее каким-то образом обманул. – Ты даже не можешь увидеть то, что он тебе показывает? Тогда… в чем смысл?

– Ты не видишь изображение так, будто оно плавает у тебя перед глазами – но все равно его ощущаешь. Это похоже на… есть такое неврологическое расстройство, зрячая слепота, когда люди перестают осознавать то, что видят – но при этом все-таки могут догадаться, что находится перед ними, если как следует постараются, потому что информация продолжает поступать в мозг…

– Как ясновидение. Я поняла. – Она касается анха на шейной цепочке.

– Да, это сложно объяснить. Светишь мне в глаз голубым лучом…, и я, как по волшебству, понимаю, что он голубой.

Мира тяжело вздыхает и снова плюхается на кровать. Мимо проезжает машина, и ее фары сквозь шторы освещают статуэтку на книжной полке – сидящую в позе лотоса женщину с головой шакала с обнаженным под одной из грудей священным сердцем. Очень модно и синкретично. Как-то раз Мира с невозмутимым лицом заявила мне: «Это моя душа, которая передавалась от одной инкарнации к другой. Раньше она принадлежала Моцарту, а еще раньше – Клеопатре». Надпись на основании гласит: «Будапешт, 2005». Но самое странное – это то, что статуэтка устроена наподобие матрешки: внутри души Миры есть еще одна, в той третья, а в третьей – четвертая. – Последняя – это просто мертвое дерево, – сказал я. – Внутри нее ничего нет. Тебя это не беспокоит?