Четыре вечера на мертвом корабле
Шрифт:
— Детей моего друга. Я их любил, как своих! И мать не могла оплакать даже их трупы. Никто не видел во мраке их мучений… Но в Черных Лесках высохло не мало слез, пролитых бедной женщиной!
Проводник замолчал. Начальник поднял голову, оглядывая степь, хранившую в мертвых песках тайны не одной страшной ночи. Тогда он отчетливо увидел на обломках стены, торчавшей впереди среди песчаной равнины, мелькнувшую тень человека.
Он вздрогнул и положил руку на плечо проводника.
— Ты видел, Кениссора?
Кениссора поднял голову.
—
— Не знаю! Увидим!
Начальник обернулся к отряду. Четыре человека, истомленных зноем, оглянулись на звук его голоса. Он указал на камни.
— Ребята, надо поймать этого человека! Он не без цели торчит на этой стене и высматривает караваны!
Звук команды заставил насторожиться статных туркменских коней. Всадники в тот же миг пришпорили их, и отряд, взламывая копытами коней тонкую каменистую корку песчаного покрова, крутя за собой вихорьки пыли, быстро дошел до подозрительных развалин.
Пески, подступавшие к самой вершине стены, омывавшие, как волны моря, сторожевой столб, были мертвы. Очковая змея, торопливо развернувшись из клубка, скрылась в камнях.
Начальник отряда крикнул. Даже эхо померкло в пустыне.
Один из всадников, приподнявшись в стременах, передал поводья другому и со спины коня взобрался на стену. Он прошел по ней до сторожевой башенки и крикнул оттуда:
— Здесь чья-то нора!
Один за другим взобрались к нему остальные. Кто-то осмелился заглянуть внутрь, вползши в дыру, заменявшую сторожевое окно. Там в темноте он увидел пару сверкающих глаз и тотчас же выбрался наружу.
— Тут кто-то есть!
— Кто? — крикнули снизу.
— Не знаю!
Тащи сюда наконец!
Он вполз снова и тогда, приглядевшись к темноте, увидел коричневое, нагое тело. Он позвал это существо, оно только глубже забилось в камни и груды истлевшей овчины. Тогда, ободренный его страхом, красноармеец схватил его за руку и потащил наружу. Внизу вокруг башни с нетерпением ждали.
Наконец упиравшийся, царапавшийся и кусавшийся человек был вытянут наружу. Тогда все увидели голого мальчика, с головою, опутанной, как гривой, космами волос, с руками, черными от загара, похожими на когтистые лапы птицы, с темно-коричневой кожей, шершавой, как выжженная глина стен.
Безмолвно рассматривали его всадники.
— Кто ты? — спросил наконец начальник. — Что ты делаешь здесь?
Раим молчал. Звук человеческого голоса был для него нов, но он возбуждал любопытство не более, чем вой шакала, и был непонятнее крика ящерицы.
— Суран айдын! — крикнул кто-то по-туркменски.
Раим не заметил разницы в словах, но оглянулся на голос вниз, и тогда увидел там среди других только-что догнавшего отряд проводника.
— Не иш ушун? — крикнул
И снова не ответил ничего мальчик. Он дрожал всем своим коричневым тельцем. Сморщенная страхом кожа его еще плотнее обтянула ребра, и все кости его стали отчетливы, как у скелета. Он дышал тяжело и только иногда инстинктивно пытался вырваться из крепко державших его рук.
И вдруг, с какой-то почти юношеской ловкостью, седой, изможденный проводник взобрался на стену и подошел к мальчику. Он опустил руки на его плечи и, обернув его к солнцу, несколько мгновений в тупом ужасе рассматривал его. Потом, крепко стискивая его плечи, точно стараясь болью вернуть ему сознание, он крикнул:
— Раим, Раим! Это ты?
Он почувствовал, что мальчик вздрогнул. В его глазах, опустошенных страхом, мелькнула тень сознания, но с губ сорвался только крик, в котором нельзя было угадать и намека на слово их родного языка.
Кениссора поднял его на руки и снес со стены вниз. Мальчик утих на его руках. Тогда, сбросив с себя халат, старик завернул в него мальчика и стал с ним перед начальником, смотревшим, как все, с изумлением на все, что происходило.
— О, господин! Это тот самый мальчик…
— Кто бы он ни был, но его нужно взять отсюда! — перебил тот.
Раим срывал с себя одежду. Когтистые сильные пальцы его быстро превратили в клочья халат Кениссоры.
— Сними, — крикнул начальник, — он отвык от одежды…
Высвободившись из шелка, как из паутины, Раим утих.
Рыженький красноармеец торопливо достал из мешка кусок хлеба и вложил его мальчику в руку. Он посмотрел на него, не понимая. Судорожно сжатые его пальцы раскрошили заветрившийся хлеб. Он выпал из раскрытой ладони, но крошки его остались и, посмотрев на них с любопытством, Раим собрал их губами, как зерна, и проглотил.
Кениссора посадил его на коня впереди себя. Нужно было держать его за плечи, чтобы он не вырвался из седла. Огромное животное, на котором он сидел, наводило на него ужас. Но он был слишком слаб для того, чтобы вырваться из сильных рук, обнимавших его.
Отряд двинулся в путь. Всадники не сводили глаз с странного своего пленника. Маленький красноармеец крошил ему хлеб, и Раим принимал его.
— Раим, где Алла? — спрашивал Кениссора.
Он называл имена отца и матери, он рассказывал ему повесть его собственной жизни, повторяя настойчиво:
— Киртар, твой отец, ты знаешь? Меня, меня, Кениссору, ты помнишь?
Мальчик молчал. И только при имени Аллы он снова вздрогнул, и, казалось, какая-то тень сознания мелькнула в его пустых зрачках.
Только в полночь отряд добрался до кишлака Ак-Тере. Но прежде чем дать себе отдых, отряд занялся судьбою Раима.
Кениссора отнес его на руках в детский дом.
Раима ослепил и тусклый свет свечи. Он жался в угол, как пойманный зверек. Шаги приближавшихся к нему людей приводили его в ужас. Самый говор их, непонятный и странный, навевал больше страха, чем рев джульбарса в Черных Песках.