Четыре вечера на мертвом корабле
Шрифт:
Раим встал. Прежде чем они могли обменяться словом или взглядом, он выбежал из сакли, как из ловушки, и застыл на пороге. Развалины были недвижны. Столетние глинобитные стены, залитые беспечальным солнцем, как выкованные из меди, отразили звенящим эхом его вздох.
Песчаные вихорьки крутились по мертвым улицам и дворам, разметая пепел остывших костров.
Алла вцепилась до боли сильно в руку брата.
— Раим, где они?
Тогда он вспомнил ночной шум. Он вздрогнул, не понимая: снился ли ему шум уходящего каравана или
— Раим, они ушли?
Он молчал, но острые плечи его под легкой тканью халатика вздрагивали и торчали, как осколки разбитой песчаным ураганом каменной башни.
— Раим, разве, они забыли о нас?
Он сидел на полу, и голова его, кивая, опускалась все ниже и ниже.
— Они вернутся за нами, вернутся, Раим!
Алла упала на его плечи, и тогда, точно заражая друг друга слезами, тоской и отчаянием, они завыли высокими и тонкими голосами, терявшими детскую наивность и чистоту.
И вдруг откуда-то из песчаной тишины, раскаленной подымавшимся над головами солнцем, откуда-то из брошенных полей джугары, донесся до них ответный протяжный и радостный вой.
Раим вскочил, сбросив с плеч своих девочку.
— Алла, они не ушли! Алла! здесь собаки!
Он бросился бежать, прислушиваясь. Алла помчалась за ним. ломая ручонки:
— О, Раим, не брось меня!
Он подождал ее. Они пошли рядом, окликая собаку. В ответ доносилось рычание, стенание и лай. Задыхаясь, они выбрались из развалин к полям, где торчали сторожевые столбы. Тогда за одним из них метнулся туркменский огромный пес. Алла узнала его.
— Это собака Сурафа!
— Почему он не бежит к нам навстречу?
Раим свистнул. Пес отозвался тоскливым воем, но не тронулся с места. Дети подошли к нему: он был привязан и так же забыт, как они. Раим пересек кинжалом веревку, и собака, благодарно лизнув его руку, с тоскою заметалась по полю, отыскивая следы.
Раим и Алла спешили за ним. Но, тычась в бесплодной тоске по струившимся дымками пескам на краю оазиса, за канавами заброшенных полей, пес сам то-и-дело оглядывался на детей, требуя от них поддержки.
— Ищи, Крас! кричал Раим. — Ищи, ленивый пес! Куда они ушли?
Ветер разметал за ночь и тени следов. Раим опустил голову и пошел назад. Алла кричала, лаская густую шерсть взволнованной собаки.
— Отец вернется за нами, Раим! Отец вернется за нами!
— Оттуда?
Раим посмотрел в желтую пустыню: пески — как гладкая шкура животного; складки их, развеваемые ветром, выпрямились и где-то недалеко снова набегали, то возвышаясь до холмов, то выветриваясь в гладкую, как каменный потолок сакли, равнину.
— Оттуда вернутся?
— А как же, Раим?
— Ты глупая, Алла! — сказал он тихо. —Текинец не поведет назад каравана, чтобы взять нас с тобой и погубить всех. И один отец не
— Нет.
— Я хочу есть и пить, — неожиданно сказал он, — пойдем назад…
И тотчас же, еще не самый голод, но лишь страх его, одна мысль о нем сжали маленькое сердце в груди Раима.
Они молча вернулись в саклю. Запасы были нетронуты. Лепешки, зерно, овечий сыр и катык лежали в сакле под войлоками. Раим откинул войлок, и Алла всплеснула руками. Старый, умный пес ласково ткнулся влажным носом в мешки. Раим с сожалением бросил ему кусок сыра и лепешку, и тот их мгновенно проглотил. »
И это было страшно, как мысль о том, что будет завтра.
Раим выгнал собаку. Она сторожила покой сакли. И за огромной тенью волкодава, лежавшей на пороге, Алла без страха впилась зубами в кусок сыра.
Раим говорил, бережливо ломая хлеб:
— Караван не вернется за нами, Алла. Мы будем ждать здесь других. Но когда они придут?
— А разбойники? — вздрогнула девочка.
— Мы будем прятаться в стенах, в канавах. Крас будет сторожить нас.
–
— Он все съест у нас, Раим!
Раим молчал. Но скоро, как-будто ей в ответ тень пса исчезла с быстротой ветра. Он вернулся с коротким лаем и тут же на пороге улегся с добычей в зубах. Алла бросилась к нему, но розовоухая мышь уже исчезла в огромной пасти собаки.
— Он прокормит сам себя! — рассмеялся Раим.
И он не ошибся: пес не трогал уже более запасов из мешка, но, лежа на солнце, как изваяние, сторожа покой маленьких хозяев, с кошачьей ловкостью ловил мелкое зверье.
Утоленный голод дает ощущение силы. Алла собрала с платья крошки хлеба и, взяв их с ладони губами, сказала просто.
— Раим, разве мы не уйдем отсюда?
— Куда?
— Куда-нибудь, все равно. Где есть люди!
— Ты знаешь дорогу?
— Мы найдем!
— Мы ничего не найдем, — угрюмо отвернулся он, — нас сожжет солнце в пустыне, и как только мы ляжем на ночь, нас занесут пески.
Девочка опустила голову. Тогда, чувствуя свое мужское превосходство над сестрою, он сказал:
— Алла, в старых арыках, по краям поля, я видел ростки кукурузы и стебли джугары. Мы будем собирать их лотом… Мы будем есть мало и будем ждать каравана. Придет же когда-нибудь сюда какой-нибудь караван, как пришел наш!
Она молчала, а он говорил и чувствовал, как тело его готово было в страшной борьбе за жизнь обрасти шерстью, чтобы согреться от холода; ему казалось, что ногти на пальцах его крепчают, как когти зверя. Он чувствовал глаза свои более зоркими и слух утончавшимся от песчаной тишины.
— Разве человек хуже зверя, что он должен засохнуть, как саксаул в этой пустыне, а не храниться в скале, как эта мышь, которую сожрала собака?
Он засмеялся и, позвав собаку, крикнул сестре:
— Алла, пойдем!