Четыре жизни Хелен Ламберт
Шрифт:
Она плохо разглядела бумагу, иначе увидела бы мои собственные дополнения. Наш видеопродюсер начал отсчет.
К интервью мы приступили с обычных вопросов, в которых журналу «В кадре» не было равных. Как Хиткоут перешел из профессионального гольфа в сенат? Как часто он играл в гольф и где? Откуда возникла страсть к усыновлению и почему он чувствовал, что нужно уделять больше внимания детям старшего возраста? Ответы на вопросы об усыновлении были хорошо отрепетированы, и он не сказал ничего нового. Даже мне наскучила
Я взглянула в записи. Следующий вопрос казался настолько пресным, что я даже не решилась его задать. Нет, я не могла позволить нашему журналу унизиться. Я не могла отпустить сенатора, не узнав хоть что-то стоящее. Я была просто обязана заставить этого человека хотя бы раз задуматься над ответом.
– Итак, – начала я. – Вы не хотите развеять слухи о том, что выдвигаетесь в вице-президенты? Давайте, расскажите нам все. – Я засмеялась, наклонилась и положила ладонь на его руку, избегая взгляда Вирджинии. – Скажите нам. Вы же знаете, чего хотите! – Выбранная формулировка заставила меня взглянуть в собственные записи. Я не планировала использовать подобный тон.
Я ждала умного уклончивого отрицания. В подобных вещах Эйсе Хиткоуту не было равных. В зале стояла тишина. Вскоре Хиткоут заговорил, немного бледнея, как будто спорил сам с собой. Клянусь, я слышала, как он бормотал: «Нет. Прошу. Не делай этого». Голова мужчины качалась взад и вперед. Сцена казалась настолько странной, что даже оператор перевел на меня взгляд. Я видела, как Вирджиния направилась к Хиткоуту, но он остановил ее взмахом руки. Уверена, она подумала, что он выкрутится. Я, конечно, заплачу за свою дерзость, но в тот момент мне было не о чем беспокоиться. Этот мужчина привык отклонять нежелательные вопросы.
Пока мы сидели в полной тишине, я почувствовала: что-то пошло не так.
– Сенатор?
Сначала я решила, что он задыхается, но потом заметила, что он не посинел. Нижняя губа Хиткоута задрожала. Он возился с руками, сжимая одну другой, как какой-то пирожок. Затем он начал бороться с собственным языком, то заговаривая, то вновь смолкая. Его команда подошла ближе. На мгновение я подумала, что у него случился припадок или инсульт. Он взял стакан диетического «Доктора Пеппера», и его рука сильно затряслась. Я попыталась отобрать бутылку, но он меня оттолкнул.
– Да. – Ответ донесся прерывистыми волнами, словно дыхание запыхавшейся собаки. – На прошлой неделе мне поступило предложение, и я согласился. Мы объявим об этом на следующей неделе, а затем отправимся в тур по Югу. – Он пытался остановиться, но, похоже, не сумел сдержать последующую волну слов. – Да, да. Я буду кандидатом. Да. Мне предложили. – Я наблюдала, как Хиткоут приложил руки к загорелому лицу, как будто ощупывал рот, надеясь удержать его на замке. – Но существует опасность, что в общество просочится информация, что моя ассистентка забеременела от меня и я вынудил ее отдать ребенка на усыновление. Они
Я что-то пробормотала, не уверенная в собственном ответе. Я понимала, что мне только что вручили историю дня, нет, историю недели! Эти слова приведут к краху карьеры пожилого сенатора, станут последней ее главой. Все в зале затаили дыхание. Оператор посмотрел на меня, не зная, что делать дальше, но красный свет на камере по-прежнему мигал.
– Вот дерьмо, – громко произнес кто-то.
К сенатору бросились сотрудники.
– Прекратите запись, – прохрипела Вирджиния.
Однако непоправимый ущерб политической карьере Эйсы Хиткоута был уже нанесен.
Сенатор смотрел на меня, почти умоляя не задавать вопросов. Он больше не мог говорить.
– Вы в порядке, сенатор? – спросил его законодательный директор.
Спустя несколько секунд потрясенный сотрудник вылетел из комнаты. Вирджиния Сэмсон повернулась ко мне.
– Откуда мне было знать, что он это расскажет? – начала я, готовая защищаться. Записи, которые я держала в ладони, скомкались и намокли от вспотевших рук.
– Учитывая нашу дружбу, ты знаешь, о чем я тебя попрошу. – Вирджиния сняла очки, чтобы я разглядела ее глаза.
После стольких лет службы у нескольких сенаторов на ее пухлом лице остались глубокие морщины. Обычно добрые, сейчас карие глаза Вирджинии наполнились гневом.
– Хелен, ты не можешь выпустить эту запись. Его признание уничтожит все шансы на выдвижение. Партия пойдет против, и ты это прекрасно понимаешь. Это красноречие разрушит его карьеру. И, возможно, брак.
– Ты знала об этом, Вирджиния?
Она не ответила.
– Ладно.
Мы обе знали, что я не посмею скрыть интервью. Это было бы безответственно.
– Ты же знаешь, что я не могу этого сделать, Вирджиния. Даже если бы хотела… Я была бы рада помочь, но…
– Но он только что сделал вопиющее заявление, – добавила она, сморщившись. – Как будто «В кадре» – это кладезь сенсаций. Зато теперь ты сможешь поднять рейтинг своего журнала, так ведь?
– В зале находился политический репортер, Вирджиния. Я не могу… я не остановлю эту историю. Это было бы безответственно, и ты сама это знаешь. – Я схватилась за стул, внезапно ощутив головокружение. – С ним что-то не так? Он пьян?
– Ты и сама знаешь. Он никогда не притрагивается к спиртному.
Я знала, что жена Хиткоута лечилась от алкоголизма, а сам он слыл известным трезвенником, но его странная откровенность должна была иметь хоть какое-то объяснение.
– Что случилось в этом кресле, Вирджиния? Я не знаю, болен ли он, но выглядел он определенно нестабильным.
Вирджиния серьезно покачала головой.
– Нет. У него прекрасное здоровье.
– Что тогда? Его кандидатуру даже не следовало рассматривать, если у него такие проблемы с эмоциональным или физическим здоровьем.