Четыреста килознаков
Шрифт:
— Нет. Знаешь, как Колчак говорил? «Не трогайте артистов, проституток и кучеров. Они служат любой власти». И это правда. Он вообще умный мужик был.
Мы потихоньку дошли до Гороховой, а на набережной повернули обратно к Невскому.
— Умный, — я пожала плечами. — Но поставил не на ту лошадь.
— Да нет, — возразил Ник. — Наверняка понимал, что лошадь не вывезет, но совесть не позволила поставить на фаворита.
— Убиться веником, — хмыкнула я. И пояснила в ответ на вопросительный взгляд: — Мой дед. Генерал-лейтенент артиллерии. В девяносто первом был замначальника
Потихоньку, шаг за шагом, мы дошли до Банковского мостика.
— Ну что? — тоном заговорщика спросил Ник. — Будем деньги клянчить?
Глава 18
Если питерец идет по Банковскому мосту и не просит у грифонов денег, он неправильный питерец.
Потереть лапу. Или положить под нее монетку. Или пройти по мосту, прижимая к голове несколько купюр. Или бренча мелочью в карманах. А если никто не видит, то дотянуться и поцеловать под хвостом.
Мы решили скомбинировать. За исключением монетки, которую после реставрации уже некуда совать: дыры заделали. Потерли лапы и пошли через мост, держа купюры на голове одной рукой, а другой бренча в карманах мелочью.
— Ну что, целуем? — спросил Ник, когда мы оказались на другом берегу и остановились с тыльной стороны грифонов.
Несмотря на поздний час, народу вокруг хватало. Я застеснялась.
— Может, и так сойдет?
— На счет три! — скомандовал Ник. — Раз. Два…
На «три» мы синхронно и звонко поцеловали грифонов в задницы — каждый своего. Несколько прохожих зааплодировали. Ник раскланялся.
Таким я его еще не видела. Оказывается, он умеет быть дурковатым клоуном!
Но клоун очень скоро сменился суровым командиром, когда за пятнадцать минут до закрытия мы зашли в «Буше» и девушка за стойкой попыталась нас выставить: мол, все выключено, ничего нет, приходите завтра. Несколько фраз ледяным тоном — и сразу же все включилось и нашлось. Я бы так точно не смогла.
— Завтра я занят весь день. Что на Новый год? — словно между прочим поинтересовался Ник, когда перед нами оказались две чашки кофе и пирожные.
— Не знаю, — замялась я.
— Если хочешь, приезжай в клуб. Компания большая соберется.
— Ник, у меня проблема с Аленой. Она с парнем рассталась, и там все очень… мрачно. Никуда не хочет.
— Боишься оставить одну? — он прищурился, и глаза еще больше потемнели.
— Да, — честно ответила я. — Если что, я себе этого не прощу.
— Наверно, ты права. Больше всего самоубийств как раз в праздники, — он озвучил то, что я даже про себя суеверно боялась обозначить. — Я как-то на Новый год вытаскивал летеху из петли. Девушка бросила. Вот что… бери ее с собой. Там Вовка будет с друзьями, хоть отвлечется. Мы сами по себе, они отдельно.
— Спасибо, Ник. Я ей предложу. Но если откажется… насильно ведь не потащу.
— Да
— Конечно.
Допив кофе, он нагнулся через стол, поцеловал меня в нос и взял телефон. И что-то неуловимо изменилось. Только что Ник был открыт нараспашку — и вдруг снова стал холодным и неприступным, как сейф. Из-за того что я хотела остаться с Аленой? Нет, вряд ли. Что-то другое.
Мы вышли, и тут же подъехало вызванное такси.
— Позвони, когда определишься, — Ник поцеловал меня и открыл передо мной дверь.
— А ты что, не едешь? — удивилась я, сев на заднее сиденье.
— У меня еще дела. До встречи!
Такси свернуло на Невский и влилось в уже поредевший поток машин.
Дела? В двенадцатом часу?
И тут до слоупока дошло. Дошло, почему он так резко изменился. И куда сейчас поедет. Точнее, к кому. Вся прелесть этого волшебного вечера померкла. Резануло такой дикой ревностью, что стало трудно дышать.
Посмотрел он на тебя, Женя, посмотрел и подумал: зачем мне такая дурища, которая рыдает на балете, целует грифона в жопу и пасет дочь-истеричку. И отправился за утешением к своей «личной жизни». Почему-то она представлялась мне эдакой женщиной-вамп: высокой худой брюнеткой с короткой стрижкой, низким голосом и алой помадой.
Да блин, что ж ты за пургу-то несешь? Если и направился, то тогда уж наоборот. Поставить точку. Иначе не приглашал бы тебя встречать Новый год.
На ночь-то глядя?
Может, хочет до конца года эту точку поставить. А завтра занят, сам сказал. Мало ли какие у человека дела могут быть.
Угу. Точку. В постели на прощанье.
Растакую-то мать, прекрати уже! Даже если это действительно так, а не твои дурняцкие фантазии, все равно тебя не касается. Со своими тремя разберись для начала. И почему в постели-то? Это же не глупый бабский роман.
Так, вот не надо про бабские романы, ладно? Они нас кормят, между прочим.
Я сунула руку в карман, не тот, который с мелочью, а другой, и нащупала платок Ника. Достала, уткнулась носом, по-овчарочьи вынюхивая среди едва уловимых отзвуков хвои, мяты и бергамота его собственный запах. Остро, до боли, вспомнился тот вечер в лесу, когда он целовал меня, а я вот так же вжирала носом оттенки запахов. Тогда это было еще не желание, а так… предчувствие, томление. Но сейчас…
Фейерверком вспыхнули перед глазами… нет, даже не картинки, а сверкающие искры воспоминаний-ощущений. Как мы танцевали в «Эль Пульпо» и как Ник нес меня через зал на руках. Как целовал на лестничной площадке…
Закрыв глаза и откинувшись на сиденье, я по-прежнему прижимала к носу платок. Давно меня так не размазывало желанием — оно накатывалось тяжелыми волнами, как прибой в шторм, мучительное и… такое сладкое. Хотелось вырваться — и раствориться, растаять в нем. Даже мысли о том, что Ник — возможно! — сейчас едет к другой женщине, ничего не могли с этим поделать. Наоборот.
Вот ведь гадство!
— Вам плохо? — обеспокоенно поинтересовался водитель.
Ну а что он должен был подумать, глядя в салонное зеркало? Сидит тетка с закрытыми глазами, платок у рта. Наверно, укачало.